– Скоро шесть лет. Задолго до объявления войны. У меня в Сент-Киттсе умер старший брат, и мы вернулись в Англию. От продажи дома остались деньги, отец вложил их в дело. После Карибов Англия меня потрясла. Прежде была хоть какая-то свобода от условностей. Вы не представляете, майор, как строго расписана жизнь девушки из состоятельной семьи в Дидкоте. Все известно заранее, от колыбели до могилы. Служба дала мне возможность хоть на несколько недель в году сбегать от матери и отца, то и дело знакомивших меня с подходящими молодыми людьми. Мой мятеж был очень умеренным. Меня не хватило стать суфражисткой, как ваша миссис Грегсон. Думаю, от трусости.
– Миссис Грегсон говорила вам, что она суфражистка?
Сестра загадочно улыбнулась:
– Нет, это ясно без слов.
– Да, кажется, у нее это на лбу написано.
– Думаю, наше с ней знакомство неудачно началось.
– У всех бывают неудачные минуты. А она не ищет гладких дорог.
Дженнингс хотела еще что-то добавить, но, кажется, передумала и сосредоточилась на работе.
– А подходящего молодого человека не нашлось? – спросил Ватсон.
Она замерла с неоткрытым флаконом лизола в руках, задумалась над ответом.
– Раз уж вы спросили – был. Да. Есть. Но он не потребует у меня ответа до конца войны.
– Очень достойный подход. Многие молодые люди добивались помолвки до отправки на фронт. А то и венчания.
Сестра подняла бровь:
– Чего моя матушка не допустит, так это поспешного венчания. Она готовилась к великому дню больше двух десятилетий. По-моему, все готово, майор.
– А что мистер Майлс?
– А что он?
– Вы, кажется, произвели на него большое впечатление.
– Правда? Я не замечала.
Сестра принялась наугад перекладывать предметы на подносе.
– Простите мне этот вопрос. Он не дает мне покоя. Он не делал предложений, которые могли бы скомпрометировать вас по службе? – настаивал Ватсон.
Сестра преувеличенно, напоказ захлопала ресницами:
– Каких же это предложений, майор Ватсон?
– Вы отлично понимаете, о чем я говорю. Неприличных предложений.
В нос ему ударил гвоздичный запах эвгенола. Ватсон сделал глоток бренди и закашлялся, когда напиток обжег горло. Бренди оказался не из лучших.
– Теперь не шевелитесь. Руку над этим тазиком. Будет кровь.
– Я на это рассчитываю.
Она занесла руку над его локтем. Майор заметил, что кончик скальпеля дрожит.
– Не робейте!
Он вздрогнул, когда лезвие вошло в кожу и на ней выступили первые темно-красные капли крови.
– Неприличные по меркам сестры Спенс, майор? – спросила сестра, скорее всего, чтобы отвлечь его.
– По любым. Ох… думаю, длины разреза достаточно. Теперь углубляйте.
Несколько мгновений она работала молча, внимательно нахмурившись, высунув кончик языка от усердия.
– Ну вот, майор, вена открыта. Не хочу показаться невежливой, но, по-моему, доктор Майлс – не ваша забота. Кроме как в вопросах медицины. Не забывайте, я поступила в территориальный, чтобы сбежать от удушающей заботы родителей. Мир, знаете ли, меняется.
Ватсон вдруг почувствовал себя неумеренно заботливым дедушкой.
– Вы правы. Извините. Но прошлое привило мне нестерпимое любопытство. И я не хотел ничего… – Он опять прокашлялся. – Хорошо, вернемся к делу. Приготовьте стягивающий пластырь, чтобы закрыть потом вену.
Руки у нее перестали дрожать. Сестра выполнила указание.
– Я готова вводить первый шприц. Вы не передумали?
– Это единственный способ убедить всех, что Шипоботтома убило не мое переливание.
– Никто этого на самом деле и не думает.
– Все предпочитают эту версию другой.
– Какой?
Ватсон ответил не сразу. Не дело – разбрасывать подозрения, как зерно на вспаханное поле. Но он доверил этой женщине переливание, потому что подсознательно верил в ее непричастность к случившемуся.
– Что среди нас есть убийца. Человек, который не только заставил жертву страдать, но и позаботился оставить свою метку, словно счет вел. Кому-то мало тех молодых людей, кого убивает война.
– Боже мой… Германский шпион? – спросила сестра.
– Я тоже первым делом подумал об этом. Но нет. Что выиграл бы этим шпион? Разве что Шипоботтом был источником важных сведений? Подозреваю, он мог бы выдать врагу расположение запасов рома и сколько его осталось в каждой бочке. Но не больше того… нет, это сделал кто-то на нашей стороне. И по причинам, о которых нам остается лишь гадать.
– Господи… – только и прошептала сестра.
– Так что давайте исключим воздействие цитратной крови, а?
Эвгенол – слабый анальгетик, и руку, как и ожидал майор, дергало болью, но он сжал зубы и терпел. Сестра ввела канюлю в блестящую трубочку вены и медленно нажала на рычаг шприца. Стенки сосуда пугающе вздулись, когда в него пошла кровь.
– Бояться нечего.
– Доктор Майлс приглашал меня. На танцы. Но, боюсь, мне пришлось его разочаровать. Сестру Спенс корчит при одном этом слове. Тогда он пригласил меня поужинать в городе. В Армантьере, представляете? Он сказал, что запрет на братание с нижними чинами на него не распространяется, потому что он не служит в армии.
– И что вы ответили?
– Теперь второй шприц. Вам удобно, майор?
Он бы так не сказал. Майор смотрел на ее юное, еще не тронутое морщинами лицо, в голубые сияющие глаза. Мэри, когда он впервые ее увидел, была много старше. Понятно, что солдаты влюбляются в этих девушек. После гнусных ужасов окопов, после унижений и смертей, воплей, проклятий и мелких склок, газов и постоянных, сводящих с ума обстрелов такое воплощение чистой женственности должно представляться ангельским видением, явившимся служить людям и утолять их земные скорби. Ватсон помотал головой. Может быть, сознание мутится от запаха гвоздики.
– Еще немного бренди между вливаниями.
– Непременно. А я сказала доктору Майлсу, что нынче вечером и думать не стану об ужине без дуэньи.
– Хороший ответ, сестра Дженнингс. И кого же вы выбрали своей дуэньей?
– Вас, майор Ватсон.
Через двадцать минут, стерилизуя использованный материал, Ватсон ощутил первые признаки лихорадки.
31
Блох смутно помнил, как добирался до немецких окопов и как его эвакуировали с передовой. Помнил, что свои в него не попали. И как упал на руки офицера. Как в рот вливали крепкое. Потом уличное кафе, от которого снаряды оставили одну стену. Кровь на полу присыпана соломой. Потом санитарная машина до места, где он находился теперь, – почти настоящий госпиталь. Недалеко от железной дороги. Он всю ночь слышал лязг и пыхтение паровозов. Говорили, что раненых отправляют в Германию всегда в темное время суток, чтобы вид калек не подрывал дух гражданского населения.
