– Хочешь меня купить?
Он помотал головой:
– Просто возьми. Пригодится.
Гудрун белозубо улыбнулась и снова посмотрела на него, но теперь по-другому, тепло и волнующе, как умеют глядеть лишь настоящие красавицы.
Ратмир повернулся к ее сыну:
– А тебе вот кто достанется: Лосиный конунг. Видишь, рога какие? Это значит, что в лесу главный он, и все звери его слушаются.
Мальчик молчал.
– Неразговорчивый он у тебя.
– Недавно это появилось. После того как вы к нам пожаловали. Горящая крыша на его дружку упала. Мы выбраться успели, а он нет. Так и сгорел дружка на наших глазах. Не подойти было.
Ратмир опустил руки. Его снова обдало смертельным жаром, в ноздри ударил невыносимый смрад горящей, еще живой и кричащей от боли плоти. Он пошатнулся от судороги, а паренек вдруг прижался, обнял его всем телом, так что Ратмир почувствовал, как бьется маленькое сердце.
Мальчик трясся от рыданий. Их было слишком много для небольшого пятилетнего тела, и плач выходил толчками, словно густой гной из вскрытой, набрякшей от боли раны.
– Ну что ты, что ты… – растерянно бормотал Ратмир, осторожно выпустив из руки нож, и глупо повторял: – Вот, смотри, рога у него какие… Знатные рога…
На руку упала детская слеза, и была она тяжелее навалившейся на мир ночи. Ратмир силился подобрать слова – и захрипел, почувствовав на горле тугую петлю веревки.
Гудрун вскрикнула, бросившись к мальчику. Упала от удара кулаком в лицо. К корчащемуся на земле Ратмиру подошел человек и изо всех сил пнул его в ребра.
– Пришел пожелать тебе спокойных снов, разноглазый, – услышал он голос Льота.
Веревка на шее сжалась сильнее. Ратмир удобнее перехватил в руке деревянную фигурку и наугад врезал ею на звук тяжелого дыхания сзади.
Душитель взвыл, ослабляя хватку. Не теряя времени, Ратмир вывернулся и ударил локтем. Под рукой чавкнул кадык, вой оборвался. Хрипя и задыхаясь от дикой боли в правом глазу и шее, Ратмир бросился к коню.
– Сюда! – просипел он женщине, схватившей ребенка.
Остальные нападавшие бросились к нему. Шатаясь от боли, он вытащил меч, рубанул привязь. Гудрун взлетела в седло, протянула руки к малышу, устроила его спереди.
– Стоять! – из последних сил рявкнул Ратмир, одним ударом славного меча перерубая древко топора одного из врагов. Хлопнул по крупу коня, и тот, вздрогнув, бросился вперед.
Гудрун оглянулась. Белые пушистые волосы выбились из-под платка, мерцали в лунном свете, словно серебро альвов. Это было красиво. Мальчик тоже посмотрел на него. Это было очень важно. И было последним, что успел увидеть Ратмир, перед тем как рухнуть в мокрый от ночной росы папоротник.
Глава 15. Черные скоморохи
– Эй, глазей, не робей, держи хрен бодрей! Будет мишка косолапый грести денежки лопатой!
Громкий голос Льота сверлил мозг раскаленной иглой. За пологом душного шатра хрипло надрывался пастуший рожок и бухал бубен.
Ватага Женолюба называла себя Черными скоморохами. Работать так было удобно – бродячие шуты по традиции скрывали лица под жутковатыми кожаными личинами с дырками для глаз и рта. Их пускали в села и даже приглашали в богатые усадьбы. Чем суровее становилась жизнь, тем больше хотелось праздника людям.
Люди Льота ставили сшитый из разноцветных тряпок шатер у людских жилищ, наспех сколачивали из горбыля помост и надевали маски. Под дурашливое пение, кувырки и ужимки проходила подготовка к ночному налету. Днем селяне высмеивали на представлении страх и горечь, ночью душегубы Женолюба возвращали их с лихвой.
Холстину, закрывавшую вход, отодвинула жилистая рука в рукаве из красно-зеленых лоскутов.
– Твой выход, трэль!
Раб встал. Побрел, звеня цепью на ногах. Ухмыляющийся Льот набросил на него медвежью шкуру. Собственная задумка до сих пор приводила его в восторг. Шкуру хорошо выделали, на ней были лапы с когтями и верхняя часть головы. Столь дерзкий в прошлом трэль смотрелся в ней потешно.
– Надевай!
Тяжелая шкура легла на костлявые плечи. Льот любил морить его голодом. Несколько раз Трэль падал от слабости прямо во время выступления. После этого ему клали в миску больше объедков.
Он послушно лакал прокисшее молоко, рвал зубами копченую требуху, запихивал в рот подтухшие рыбьи головы. Трэль поддерживал в себе жизнь. Ватага скоморохов двигалась в Бирку. С каждым днем порт, откуда ходили корабли в Гардарику, становился ближе. Когда они придут в Бирку, он убежит. Или умрет.
Бежать Трэль пытался и раньше, потому что выживать становилось все сложнее – проклятие монаха росло в нем, словно опухоль. Он больше не мог причинять боль людям, даже тем, кто давно уже перестал таковыми быть. Одна лишь мысль о насилии разрывала мозг в клочья.
Народ встречал появление человекомедведя на помосте радостными воплями. В него летели мелкие монеты. Гнусавые трели пастушьего рожка становились громче, удары бубна ускорялись.
– Танцуй, трэль! – шипел сквозь прорезанную в кожаной личине улыбку Льот.
И он танцует. Смешно размахивает лапами, переваливается, качает головой. Сквозь дыры на месте медвежьих глаз видит улыбающиеся лица. Скоро они сольются в одну серую вереницу, а потом он упадет без сил, и Льот будет пинать его в ребра. Это особенно веселило публику. Некоторые люди, видя страдания других, легче переносят свои.
Нужно сказать им, чтобы гнали этих тварей прочь и крепче запирали засовы. Когда-то он так и сделал, и Женолюб зашил ему половину рта. Залатал бы весь, но тогда Трэль умер бы от голода. Теперь он мог лишь рычать.
– Рычи! – говорил Льот.
И он рычал. Толпа взрывалась хохотом. Глаза заливало что-то едкое: то ли пот, то ли слезы.
Скоморохи давно догадались о его проклятии. Если он не слушался, Льот приводил в лагерь после налета женщину. Их привязывали к деревьям напротив друг друга.
Ни одна из пленниц Льота не доживала до утра. Он не ограничивался удовлетворением своей похоти. Женолюб любил пробовать на вкус женское мясо, оттого и получил свое прозвище. Он был настоящее чудище, затянутое в человеческую кожу. Трэль никак не мог понять, как это обожающее мучить людей существо живет и преуспевает назло варфоломеевскому богу милосердия.
Льот расчленял еще живую, визжащую от ужаса жертву прямо на его глазах. Он опускал веки, но это давно не помогало.
Боль ближнего ощущалась как своя. Хруст костей, разрывы сухожилий, ожоги факелов. Он сжимал зубы что есть мочи. Когда силы заканчивались, он представлял корабль в порту. Гудящий в парусах ветер нес его в Гардарику. Откуда он помнил ласковый шелест листвы дубрав, просторные поля под бескрайним небом и летний звон жаворонка?
Боль отступала, корабль плыл прямо к воздушным облакам, становился одним из них, светлым, белым и легким, и страдание исчезало вместе с сознанием, оставляя вместо себя благодарную пустоту.
