– Давайте, мужики, давайте, без проблем, – радостно засуетился Гриша. Хорошо, когда вместо засады какой-нибудь хорошо всё случается. Редко, но хорошо.
Через полчаса уже сидели у костра, хлебали утреннюю уху. Сами не с пустыми руками, горбушину здоровую принесли.
– Ладно, парни, не серчайте, но выпить дайте, – сказал Петр виноватым голосом. – Только из запоя, тяжело.
– Сейчас. – Гриша развел большую кружку спирта, протянул тому. Петр отпил половину, посвежел лицом.
– Ладно, давай и я тоже. – Михаил закончил спирт. Выпили и Гриша с братом. Поели еще. Покурили. Еще выпили.
– Я, как зима, могилы рою. Подрабатываю, – рассказывал Петр. – А путина начинается – сюда. Теперь до снега сидеть будем. – Был он поношенный, жизнью помятый, но крепкий еще. Тяжелые руки лежали на коленях. Ладони – словно крабы, с растопыренными, плохо гнущимися, толстыми пальцами.
– А мы идем, глядим – на отмели кто-то ковыряется. Червей, думаем, ловят, что ли, – Михаил ехидно усмехался. – Потом смотрим, вроде сети ставят. Мы здесь и не ставим никогда. Всегда там, за бережными воротами, – он рукой показал за коргу. – Поймали чего?
– Да вот, камбалы попало хорошо да быстро.
– А, камбала. Мы не берем ее.
– А чего ловить будете?
– Да горбыль пошел, горбуша. Пока ее брать будем. Потом семга, может, подойдет. – У Михаила какой-то пронзительный, нездешний взгляд, будто южной крови примешалось немного в северную. Но одеты плохо оба – фуфайки заштопаны, роканы старые. А с другой стороны – чего на рыбалку наряжаться.
– Местные вы?
– Отсюда, вся жизнь здесь.
– Поморы?
– Куда не поморы, море – наше поле, – Михаил опять усмехается, оглядывая яркие удочки, снасти. – Чего еще ловить хотите?
– Треску потаскать да щук в озере. Кумжак есть здесь?
– Был раньше, попробуйте в речке.
– А рынбнадзор ничего?
– Договоримся с Румянцевым, скажем – хорошие ребята. А лодку нам поможете таскать – горбуши половим.
– Да, да, – оживился брат, – я слышал, как-то сеть углом ставите на нее?
– Гавру
[25] всегда углом, – захмелевший Петр не боялся выдавать секреты, – рыба завсегда против солнца идет. В угол гавры уткнется, поворачивает, там и в крыло попадает.
– Интересно. Конечно, помогать будем, только возьмите нас.
– А медведи есть тут? – Гриша о своем, любимо-больном, страшном.
– Есть, чего им не быть. – Михаил опять явно смеется над ними. А может, и нет. – Вон недавно иду по лесу, смотрю – бежит коричневый. Думал, лось, гляжу – ноги короткие.
– А я по болоту шел за тот месяц, – Петру тоже не терпится, – бухмарно
[26], дождик такой идет мелкий. Смотрю, лежит. Ну, думаю, сдох, нужно шкуру снимать. Побежал, за ножиком сбегал. Подхожу, пнул ногой, а он вскочил да бежать. Спал, – со вздохом закончил Петр.
– Тут до вас позатот год приходили двое. Тоже на байдарке, – продолжал рассказывать байки Михаил. – Так с самого Кольского полуострова пригребли. Из Ловозера по Поною спустились да вдоль Терского прошли. Худые, грязные, голодные. Байдара штопана-перештопана. Как живы остались, не знаю. Володя одного звали, второго не помню. Решили путь Варламия Керетского пройти, придурки. Повезло им, что выбрались. Без царя в голове да без Божьей помощи далеко загрести можно. В самое никуда…
Загрохотало вдруг совсем близко. Гриша с братом вскочили, натянули тент. Сели все под него. По натянутой пленке забарабанили крупные капли. Забесновался, завыл ветер, кружа кольца пены на воде. Грохнуло над головой. Одна, вторая, третья – дали в море раздвоенные, потом одиночная, потом еще двойная молния. Стало страшновато. А мужикам хоть бы что.
– Во дает шороху! – Михаил просветлел лицом, глядя на бешенство воды и ветра. – В голомя сейчас не сунешься. Знаете, что такое голомя?
Гриша рад был знать:
– Открытое море – голомя. Дед так говорил.
– Отсюда дед-то был?
– Да не знает никто. Но слова помнил разные.
Михаил немного по-новому взглянул на Гришу.
Быстро, получасами, пронеслось, прогрохотало над головами. И снова унесло тучи. И, не верилось еще минуту назад, – засверкало солнце.
– Быстро всё у нас тут, шторм да лосо
[27] рядом ходят, – с непонятным вздохом сказал Петр.
Но Гриша уже не слушал. Прямо перед ними, в успокоившемся море, на воде, на голубой поверхности ее, лежала радуга. Не в небе, не вертикально, а плашмя, охватив залив, и дальше в открытое море; лежала она, яркая, чистая, словно из воды вышедшая, глубиной омытая, солнцем рожденная.
– Чудо, чудо какое! – зашептал Гриша. – Смотрите, первый раз в жизни вижу, прямо на воде лежит! Голомяное пламя – дед говорил! Я не понимал раньше!!!
Опять на него Михаил посмотрел странно:
– А про баржу ты слышал чего-нибудь?
1920–1932, с. Сумской Посад, Белое море
Добро ль тебе было, друг мой Ванечка, словами разными увлечься. Что язык да язык, все мы так говорили, да только тебе вдруг казаться стало, что пропадет зазря, незаписанный буде. Потому что люди уходят, а вместе с ними и язык теряется. Вон Феодора колченогонькая умерла, так теперь никто воплей да плачей ее повторить не может. Хорошо ты успел, записал на бумаге. А как плачи-то старые пригодились потом, в новом времени.
А меня ты учил всё, помнишь:
– Что тебе, Колямба, рыба одна на уме, семга твоя? Слова эвон интереснее материального всего, вроде нету в них ничего – а дух несут, хранят, словно памятник людским поколениям.
Мы вместе с тобою тогда по юношеству путешествовали по берегам да деревням окрестным.
– Да и семга знаешь сколько имен имеет старых?
– А то не знать, – я тоже вглупе оставаться не хотел, – сейчас по пальцам перечислю тебе: залёдка, закройка, межень, тинда, листопадка.
– Чего, всего пять знаешь? А еще семужник, – смеялся ты надо мной, заспорливым. – А их шестнадцать было у стариков. А ветра-то знаешь по-нашему, по-старорусскому все?
– Ну уж ветра любой помор перечтет без запинки, жизнь от этого часто зависит – поймать да определить вовремя, какой грядет. Тут уж я вовсю старался: всток, полуношник, сивер, побережник, русский, обедник, шелонник.
