В комнатах пахло дымом и было угарно. «Рано печки, наверно, вскрыл», – шептались между собой ребята. «Кто? – услышала их тётя Ия. – Вадька что ли? Не уж-то он сюда печи ходит топить?!» «Да нет, не Вадька это.» – отвечали мы ей. Она недоверчиво посмотрела на меня: «А кто тогда?» Я сделала вид, что не слышу её и хотела пройти в другую комнату, как оттуда послышался какой-то шорох. Я выпучила глаза и толкнула Ольгу в бок. Она посмотрела на меня, и в её глазах я прочитала страх.
– Что – там кто-то есть? – спрашивала она меня.
– Похоже на то.
Вдруг в мои глаза кто-то направил яркий луч света. «Что ж я сразу не догадалась – у меня же в этой куртке фонарь лежит», – послышался Ийкин голос. Я выставила руку вперед и попросила убрать луч с моего лица, как Ийка вскрикнула: «Кто там?» Она вытянулась, как струна, и смотрела в одну точку. Фонарик выпал из её рук и откатился в сторону. Лёшка прыгнул за ним и посветил в то место, куда был устремлён Ийкин взгляд – там никого не было. «Пусто», – громко сказал Лёха. «Нет, не пусто! Ничего не пусто! Я же еще трезвая и понимаю, что вижу – там точно кто-то есть!» – уверяла она нас. Мы стояли в небольшом коридорчике и не решались войти. В последний раз, когда мы были в этой комнате, там повсюду были разбросаны фотографии, и валялась пара вещичек, то есть прятаться было абсолютно негде.
Маленькая, ссутуленная Ийка в обдрипанной куртяшке медленными шагами входила в комнату. Свет от фонаря иногда скользил по её сморщенной старой физиономии, и было видно, что волосы её выбились из-под платка, а на лбу выступила испарина. «Июшка, неужели это ты, моя девочка?» – раздался мужской голос с хрипотцой. Она вздрогнула, а мы напугались не меньше её. «Иди сюда, не бойся», – продолжал мужской голос. Та стояла, как вкопанная. «Ну что же ты? – с надеждой спрашивал он её снова, – Подойди же ко мне». Мы смотрели за происходящим и перетыкивались с ребятами. «Это Федька?» – перешёптывались мальчишки. В это время высокий, худощавый, но жилистый мужик вышел на свет. Он был стар и сед, но его чёрные глаза сияли, как два весёлых огонька. Лохматый, в потрепанной одежонке, с цигаркою в зубах, он возвышался над нами. «Фёдор? Ты?» – еле сдерживая дух, произнесла тётя Ия. «Я, милая, я», – низким голосом ответил тот. Они смотрели друг на друга с полминуты, после чего долго стояли, обнявшись, и просто молчали.
Но стоять в тишине получилось недолго. Кирюха вляпался в какую-то густую массу, на которую наткнулся случайно. Запнувшись, он решил удержаться за таз, не смог сориентироваться в темноте и угодил в самую его середину. «Фу-у», – вырвалось из его уст. Мы обернулись на звук. Федька бросил Ийку и ринулся к тазу. «Так, осторожней, вынимай скорее руки, а то потом вообще не отмоешь», – говорил он мальцу. «А чо это такое-то?» – пытаясь снять с кожи образовавшуюся пленку, спрашивал Кирилл. «Что-что, – сиплым голосом проговорил седовласый мужчина, – раствор специальный для ёлки. Мой отец меня ещё в детстве научил его готовить, чтоб ёлка не осыпалась…» Мы переглянулись. «Канистру тащи с кухни», – скомандовал он Лёхе. Тот мигом вернулся и, откупорив крышку, стал поливать руки друга. «Ну вот, теперь водой ополосни и довольно с тебя», – дополнил Фёдор.
«Федюшка, а ты где был-то все это время?» – спросила его
Ия, когда отошла от шока.
Они сидели на полу в кухне, а мы за тонкой дэвэпэшной стенкой разбирали в соседней комнате старые фотки. Тихий разговор, который происходил между бывшими влюбленными так и интриговал нас. Мы прислушивались…
– Ну как где. Ия. Да где только не был. После того случая в библиотеке много пришлось пережить. Анна-то моя же, ох, что тогда устроила мне. Крику-то! Крику-то было! И кричала, и проклинала. Сказала, если в эту же минуту из дома не уйду, со свету сживет. Ты же помнишь, что она магией своей всё занималась. Да к черту и магию эту! Она ведь, что удумала: позору, говорит, теперь из-за тебя, кобеля, в деревне не обраться, на люди не показаться. Спутался, видите ли, с библиотекаршей. А она-то! Хороша же! Маленькая да удаленькая, видите ли! Вот что, Федя: ты или уматывай, или Ийку я твою порешу. Так все поверну, что никто и во всю жизнь на меня не подумает, а ты сидеть будешь. Я в чём был, в том и ушёл. Дверь за мной захлопывалась, а вслед проклятия её летели. А я с того времени так нормально и не жил. Не знаю, то ли Анна постаралась, то ли сам неудачник такой по жизни. Уехал в другую деревню жить, все в лесу работал. Потом там лесхоз распался, работать и вовсе стало негде. Запил я. Да так сильно, что и полдома, которые, было, нажил в одно время, пропил. Нечего сказать – упал ниже плинтуса. А как понял все, что натворил, поздно было: жить негде, работать тоже, из товарищей одни опойки. Да и душа. С ней же ничего не поделаешь. Не возьмёшь, не постираешь, пятна не выведешь. Душа терзалась и рвалась. А как сюда тянуло. Эх! Ну и решил грешным делом опять в эту сторону податься. А куда? Тут увидят, жизни не дадут. Да и с Нюркой уговор был, что сюда и ногой не ступлю. Стал я жить сначала неподалеку – деревня тут в нескольких километрах есть. Три дома. Знаешь, как малый хуторок. Место обездоленное, но красиивое. Выбрал я себе один из домов. Ставни раскрыл, все намыл, печь натопил. Живи – не хочу! Только света нет. Вот зрение-то и стало падать. На один глаз почти не вижу – не смотри, что и глаза большие.
Я ж тебя-то тут только по голосу и узнал. Не изменился он… По-прежнему звонкий да таратористый! Как вспомню, что было, сердце кровью обливается. Знал, что и замуж ты за Кольку вышла. По мужикам все узнавал-то… Погоревал-погоревал, а потом успокоился – знать, так нужно было. Пускай, думаю. А Нюрка, поговаривали, с ума сошла. Мол, и из дома почти не выходит, и по ночам воет. За это-то я и зацепился. Помню ж ещё, как мы с ней в лес по грибы ходили. Зайдет было в бор и начинает выть. Я аж напугался в первый раз. «Ты чего это?» – спрашиваю. А она так платок поправляет и говорит: «Так зверя дикого пугаю, чтоб не захаживал сюда.» Идёт по лесу-то, значит, и воет.
Ну, это-то мне на руку и сыграло. В моём-то хуторке есть было нечего: приходилось сюда наведываться. То на огороде чего-нибудь прихвачу, то в хлеву. Иногда и у скота ел. А как по деревне слухи всякие пошли, я и вообще в роль вошёл: ну, думаю, вы мне жизни не дали, и я вам устрою.
Ийка слушала его, не перебивая. Только иногда вздыхала. А Фёдора, казалось, не остановить. Видимо, намолчался в своё время.
Он продолжал: «Стал я выть. Специально! К забору подойду и завою. Голос у меня и так хриплый, да еще простывал часто, так вой-то у меня ещё тот получался! Кто услышит – сразу хоп и побежал! Атам уж территория свободна: заходи, бери, воруй. Но даже и не в этом-то и дело. Уж больно зла на Нюрку было много. Мстил одно время и ей. Дождусь, пока на улицу выйдет, и выть начинаю. Она в дом скорее, да и свет гасит. А как включит, я снова завою. Ну вот с того времени она и вообще его перестала включать.»
– Так это из-за тебя, оказывается? – приложив руки к лицу, настороженно спросила Ийка.
– Ага-а, я довёл! – протянул Фёдор. – Ох, и вредная же она баба была! А властная какая! Воту неё спеси-то и поубавилось!
– А следы вокруг моего дома? Большие. Твои? – слышалось из-за стены.
