«Иона, как там она?»
В ответ с грохотом рушится каменная кладка, звенит разбитое стекло, трещит дерево – периметр оризона уничтожает остов Слейд-хауса. Разрушения перебрасываются на нижний лестничный пролет, но ноги Бомбадила словно прилипли к ступенькам, его разум бессознательно пытается отнять у меня контроль над обезумевшей от адреналина нервной системой заимствованного тела. Глазами Бомбадила вижу, как бурлящая стена пустоты взбирается на лестничную площадку, стирает и ее, и мертвые напольные часы, а потом волной подкатывает к тощему, татуированному Бомбадилу. Это смерть. «Пора выпрыгивать!» – мелькает мысль, но операнд требует присутствия обоих Грэйеров, и если я поддамся непрошеному побуждению, то убью Иону. Эгрессирую лишь в самый последний миг, психическим усилием столкнув худенькое тело со ступенек. Бдымц-бдымц-бдымц. Бомбадил запоздало вскрикивает – сознание вернулось слишком поздно, падения не остановить, да и соображать он еще не может. И все кончено – исчезает лыжная куртка, ознобыши, айфон, любовь к интернет-порно, детские воспоминания, тело и все остальное. Поглощается не-вспышкой. Я-душа поворачиваюсь и трансверсирую в светлую дверь.
Попадаю в прекрасно выполненную копию отдельной палаты в Королевской больнице Беркшира, где совсем недавно провела неделю в роли пациента и все хорошенько изучила. Разумеется, Маринус – психотерапевт, а не врач отделения неотложной помощи и с американскими больницами знакома лучше, чем с английскими, но стоит допустить мельчайшую неточность, малейшее отклонение от нормы – и она, учуяв подвох, откажется принять обалдин, без которого душу извлечь можно лишь с величайшим трудом, да и то не полностью. Поэтому мы с Ионой воплотили воображаемую палату с невероятной тщательностью, чтобы она ничем не отличалась от настоящей: телевизор на стенном кронштейне, умывальник, смеситель с поворотным изливом, два пластмассовых стула, прикроватный столик, ваза с отколотым краешком, дверь с окошком, закрытым льняной занавеской, большие настенные часы, стрелки которых показывают одну минуту девятого. Жалюзи на окнах опущены – предполагается, что сейчас вечер, а не утро. Пахнет хлоркой, а больничное звуковое сопровождение включает в себя электронный писк двери лифта, шорох колес каталки по линолеуму и надрывный звон телефона. Доктор Айрис Маринус-Фенби лежит без сознания, в шейном корсете и с капельницей в вене. Входит мой брат, воплощенный в себя самого, в белом докторском халате. Видит мою душу.
– А, Нора! Опаздываешь.
Я гляжу на Иону в виде Ионы, радуюсь его радости – он наслаждается возможностью двигаться, пусть и такой же иллюзорной, как эта больничная палата. Принимаю облик строгой сорокалетней женщины – старшего врача, отвечаю своим голосом:
– На дорогах пробки.
– Молодец, сестрица! Как я выгляжу?
– Добавь круги под глазами, подпусти щетины по щекам и подбородку – и тоже будешь молодец.
Иона подправляет лицо, поворачивается ко мне в профиль:
– Так лучше?
– Лучше. Как там наши тела?
– Твое, как обычно, в безмятежном покое. А у меня в горле по-прежнему дурацкая шпилька торчит. Чердачные стены выдержат, но операнд на последнем издыхании, сестрица. Минут пятнадцать еще протянет.
Поворачиваюсь к Маринус:
– Значит, надо будить пациентку. Ей пора принимать лекарство. А потом мы зарядим операнд и починим твое горло, клетку за клеткой.
Иона с вожделением глядит на женщину, лежащую без сознания:
– Сестрица, а вдруг она сопротивляться вздумает?
– В саду она от земляники отказалась, сославшись на Карла Юнга и на интуицию, но, скорее всего, потому, что ягода была цвета сырой печени. Сейчас она очнется и ей будет все равно, май, Марракеш или Монтеверди. Где обалдин?
Иона воплощает на ладони красно-белую таблетку.
– Вполне обычная, правда?
– Сделай ее чуть поменьше, чтобы глотать было удобнее. И стакан воды не забудь. Главное – не дать ей возможности обдумать увиденное.
Иона уменьшает таблетку, кладет ее в стаканчик, воплощает стакан и бутылку воды «Эвиан» на прикроватном столике.
– Знаешь, когда ты мне из проулка Слейд телеграммировала, я был не в самом лучшем состоянии…
– Ты вот уже восемнадцать лет живешь без подпитки психической энергией, из которых девять провел в травмированном теле. Твоя неуверенность в своих силах вполне естественна. Я бы на твоем месте давно с ума сошла.
– Нет, сестрица, не перебивай. То, что я тебе «сказал», было умирающим эхом моих прежних убеждений. Ты была и остаешься права.
Проекция меня глядит на проекцию моего брата.
– Права? Ты о чем?
– О старых привычках, новых идеях, об ошибочности полной изоляции от la Voie Ombragée и… и о высшей цели. Этого достаточно?
Какой неожиданный поворот.
– Уж не в оризон ли я случайно забрела?
– Знаешь, сестрица, если ты злорадствовать собралась, то…
– Да не злорадствую я, Иона! Я тридцать лет ждала, пока ты до этого додумаешься. Поедем на гору Сирануи
{51}. На западе Японии осенью просто рай. Эномото-сэнсэй очень хочет с тобой познакомиться. Кстати, она готова помочь нам усовершенствовать операнд.
Проекция Ионы погружается в задумчивость, осмысливает конец и начало.
– Вот и славно. Значит, решено.
Сто шестнадцать лет назад наши с братом эмбрионы сосуществовали в матке Нелли Грэйер, а наши перворожденные тела вот уже восемьдесят лет сосуществуют в лакуне. Все посторонние – «они», любовник – сначала «ты», а потом «мы», но Иона – половинка моего «я». Впрочем, сейчас не до растроганных излияний, надо сосредоточиться.
– Когда я шпильку у тебя из горла вытащу, будет очень больно, – предупреждаю я. – Но я ранки прижгу и…
– Ну что, пора, сестрица.
Иона прикладывает указательный палец левой руки к фронтальной чакре нашей гостьи, правой рукой вычерчивает глиф пробуждения…
…и зрачки Айрис Маринус-Фенби расширяются в неверном свете оризона.
– Не двигайтесь, Айрис, – говорит Иона. – Вы попали в аварию, но все обошлось. Вы в больнице. Не волнуйтесь, с вами все в порядке.
– В аварию? – лепечет она.
По голосу ясно, что она испугана и растеряна.
– Гололедица на трассе эм-четыре, – поясняет Иона. – Ваш «фольксваген» в лепешку разбился. К счастью, больше никто не пострадал, да и вы сама легко отделались. Вы в Королевской больнице Беркшира, вас днем сюда доставили.
Маринус сглатывает и ошалело спрашивает:
