На стене висел лозунг: «Требуйте долива пива после отстоя пены», а под ним была нарисована разочарованная блондинка, пытающаяся растолкать спящего в ее кровати кавалера. Гадость. Но здоровая, нормальная гадость, и она нам была сейчас полезна.
Писатель у нас, как известно, человек совершенно не пьющий, но тут я его заставил и выпить как следует и закусить. Мне предстояло ему сообщить, что следующим в нашем списке стоит экскаваторщик. Тот самый экскаваторщик, за которого перед крематорием выходила замуж поэтесса, и вроде бы у них образовалась столь счастливая семья, что поэтесса даже бросила писать стихи и увлеклась абажурами; она шила оранжевые абажуры с кистями на старенькой ножной машинке; машинка была еще экскаваторщиковой мамы, куплена до войны, маме казалось, что на ней можно уехать в дальние страны — едешь на ней, как на дрезине, раскачиваешься в такт и распеваешь в такт, а оранжевый абажур низко свисает над столом, до кистей можно достать, как до черемухи, дети заплетают кисти в косички, в сонном мареве качаются страшные любовные истории: «А он тогда поехал к… ея сестре», дети слово «ея» не понимают, ни о чем не догадываются.
Абажуры пользовались спросом в художественных салонах, семья у экскаваторщика была большая и дружная, все поэтессу любили, но она все равно ушла и стала жить в крематории. Вроде бы сказала она на прощание экскаваторщику, что невозможно писать стихи, когда тебя любят; когда тебя любят, хорошо писать роман, закутавшись в шершавый плед любви, а стихам нужна любовь неразделенная, как бы даже отсутствие любви, ведь поэты — люди расчетливые — метрическая расчетливость стиха их на это толкает. Ушла. Но все равно, мне кажется, экскаваторщик был неприятен писателю…
Когда-то мы все играли в одном дворе и наши мамы дружили. На Новый год нам устраивали детские елки, готовили салат «оливье», холодец в формочках с плиссированными краями, каждому вручали молодой холодный мандарин и еще иногда — бутерброд с красной икрой. Маленький экскаваторщик попробовал первый раз красную икру и говорит:
— Какая вкусная! Дайте мне еще этой оранжевой крупы!
Ничего особенного вроде бы нет, да? Ну, мы в основном-то на кашах выросли. Экскаваторщику икра и покажись крупой. А только как вспомню, иногда даже плачу, ничего с собой поделать не могу.
Столько лет прошло, а он почти не изменился. Нос экскаваторщика всегда казался огромной птицей, случайно приземлившейся на лице: иногда птица беспокоилась и пыталась взлететь, иногда мирно вила гнездо среди щек.
Больше всего на свете экскаваторщик любил свою младшую сестру. Она выросла и стала скорняком. Она шила шапки: черные меточки каракуля выезжали, тормозя, на ее виски; в комнате витали маленькие завиточки шерсти, будто барашек или козочка побывали и отбыли; она кроила на полу, пятясь от шкурок круглой оттопыренной попкой; изо рта у нее выбивались иголки.
Мама экскаваторщика и его сестры-скорняка скоро умерла, и экскаваторщик стал заботиться о младшей сестре, чтобы с ней не случилось ничего плохого. Он всегда ее проверял, всегда переспрашивал, где и зачем она была, а когда от него ушла поэтесса, то он буквально стал преследовать своей заботой сестру, шагу не давал ей ступить. Бывало, сестра скажет, что ложится спать, а сама — шасть, и на свидание, а он отвечает, что и сам устал за день, и тоже ляжет, а сам — шасть, и за нею.
Однажды он увидел свою сестру под фонарем с мужчиной.
— У нас есть хотя бы мышца, выдвинутая в будущее! — объявил мужчина; он наклонился к плечу сестры экскаваторщика и откусил пуговичку, украшавшую погончик ее пальто. — А вы все втягиваете вовнутрь, в себя!
— Ты правда меня любишь? — переспросила сестра.
— Я никого не люблю, — кивнул мужчина.
— Мышца твоя, — зашептала сестра, — что гвоздь в летнем сортире. Что нанижут на него? Палую прелую листву нанижут.
— Жизнь моя кончится, если ты уйдешь, — отвернулся от нее мужчина.
Она тоже отвернулась от него. Тогда он повернулся и обнял ее спину.
— Глупая, — говорил он, скусывая остальные пуговицы с ее пальто; оно распахнулось, и нежная, байковая опрелость ночной рубашки с рюшиками, с завиточками кружев на груди открылась лунному свету и отдушке снега. — Глупая, — продолжал он, целуя ее шею.
А на следующий день сестра ушла в крематорий, потому что мужчина, с которым она встречалась под фонарем, был крематорским гардеробщиком. Экскаваторщик не мог даже ее навещать, ведь где-то рядом всегда ходила поэтесса, его бывшая жена, а ему все еще было больно ее видеть.
Экскаваторщик вынашивал планы мести, но у него ничего не получилось: буквально пару месяцев назад гардеробщик и сестра экскаваторщика обнялись и умерли к утру, не оставив даже записки. У нас в городе об этой истории ходили самые разные и противоречивые слухи. Многие склонялись к тому, что сестру экскаваторщика, как скорняка, могли приговорить зеленые, а гардеробщик просто разделил ее участь; иные же поговаривали, что, напротив, сестра экскаваторщика разделила участь гардеробщика — гардеробщик очень любил детей, но усыновленный им Мальчик еще до усыновления скончался от скарлатины, только гениальная музыка осталась от Мальчика, но и она не смогла утешить гардеробщика, а сестра экскаваторщика была бездетна, и смысла как бы в такой жизни совершенно не было… Но в любом случае эта загадочная двойная смерть, по крайней мере, разъяснила другие тайны: ясно теперь, что не случайно поэтесса все деньги отдавала гардеробщику, она конечно же чувствовала свою вину перед семьей экскаваторщика и хотела хоть его сестру сделать счастливой. Становилось понятным и почему именно у гардеробщика взяла поэтесса стремянку в день своего самоубийства — все-таки не чужие, почти родственники…
С самого раннего детства хотел экскаваторщик кому-нибудь отомстить. Он вырос и стал экскаваторщиком, то есть вернулся в детство, чтобы стать там сильнее всех — он теперь больше всех мог загрести песка совочком. Его ладонь ковшиком могла зачерпнуть не только песок, но и асфальт, камни, землю. Но гардеробщику он уже ничего не мог сделать. Не мог отнять у него сестру. Он не мог даже разъединить их мертвые объятья. Их положили в один гроб. Гроб втянуло дуло крематорской топки, круглое, как обгоревший рот тоннеля, красное, горящее и расчесанное изнутри до крови; гроб вошел в это дуло органом, идеально соответствующим вместилищу, но оттого, что вместилищу не было больно, не терлось, не раздирало, экскаваторщику стало еще горше и теснее жить на земле.
…Странно, что я всё боялся ему подражать и даже не заметил, что давно пишу лучше, чем он. Если кто и имеет право называться писателем, то совсем не тот, кто присвоил себе это звание…
Теперь у него никого не осталось, кроме экскаватора, да птицы, присевшей на лицо и притворившейся носом.
По вечерам экскаваторщику было жаль расставаться со своим телом в кабинке, со своей ручищей из мощных сплавов. И под недавний Новый год он решил сделать себе подарок: он задумал возвратиться домой на экскаваторе и оставить его на ночь на дороге у своего подъезда. Кому мог помешать экскаватор в новогоднюю ночь? Никому. А экскаваторщик как будто бы станет чокаться со своим экскаватором, и пожелают они друг другу совместного счастья. И вот остановился экскаваторщик у своего дома, вылез из кабинки, спустился со своего счастья на землю, попрощался, а экскаватор всегда задирал на прощание ковшик, будто хотел им почесать свою умную голову на манер примата, хотя он был гораздо умнее, но дело сейчас не в этом; а только попрощался экскаваторщик и видит — как раз под ковшиком мостовая гораздо чернее, чем в других местах, словно и ночью ковш тень отбрасывает!
