Некоторые эксперименты Леонардо самым тесным образом связаны с месяцами, проведенными во Флоренции. Под двумя рисунками, иллюстрирующими водные течения, написано «у моста Понте Рубаконте». Так называли мост Понте-алле-Грацие, расположенный ниже Понте Веккьо по течению реки. Примерно в то же время Леонардо делает запись в Атлантическом кодексе: «Напиши о плавании под водой, и получишь летание птицы по воздуху. Есть хорошее место для устройства мельницы на Арно, на водопадах Понте Рубаконте».
[771] «Водопады» – это плотина. Она показана на карте Флоренции 1472 года. Лодочники и рыбаки сидят здесь и по сей день. Леонардо много работал в этом месте и «плавал под водой», чтобы больше узнать о движении птиц в невидимых потоках воздуха.
Но кодекс несет на себе отпечаток стремления к упорядоченности и организации. Леонардо прерывает описание волновых эффектов, замечая:
«Я не привожу здесь демонстраций, потому что оставляю их для упорядоченной работы. Сейчас моя задача в том, чтобы найти предметы и изобретения и описать их так, как они представляются мне; позже я распределю их по порядку, собрав воедино те, что являются одного рода. Читатель, ты не должен удивляться или смеяться надо мной, если здесь мы будем перескакивать с одного предмета на другой».
[772]
И на следующей странице Леонардо вновь упоминает о своем стремлении к упорядоченности: «Здесь я немного отклонюсь и поговорю о поисках воды, хотя это кажется и не к месту. Когда я буду перерабатывать свою работу, то приведу все в порядок». Рукописи Леонардо исключительно точны и ясны. Джорджо Никодеми назвал манеру Леонардо «спокойными и точными привычками мысли»,
[773] несмотря на то что ему часто недостает определенности и законченности. Все, о чем он пишет, – это предвидение, черновой набросок идеально «упорядоченной работы», которую художник так и не написал.
Вскрытия
Судебная тяжба, копирование, предметы, письма… Жизнь Леонардо в начале 1508 года полностью посвящена писанию. Кипы бумаги на его столе в доме на виа Ларга все растут, а сам он кажется карликом за огромным столом, заваленным исписанными листами. Плечи художника начинают сутулиться, его беспокоит зрение, борода начинает седеть. Занимается он и живописью, хотя об этом мы почти ничего не знаем: таинственные «две Мадонны разного размера» для короля Людовика, работа над «Моной Лизой», помощь Рустичи в создании скульптурной группы для Баптистерия, а возможно, и последние штрихи к гигантскому фрагменту «Битвы при Ангиари» (впрочем, об этом не сохранилось никаких документов, как нет документов и об отношениях художника с гонфалоньером). Леонардо обрывает отношения столь же легко, сколь легко он бросает недописанные картины. Психиатр сказал бы, что этому он научился у собственного отца.
Но более всего во Флоренции Леонардо занимает совсем другое – то, что откроет в его жизни новую страницу, увлечет надолго, станет серьезнейшим делом. На этот раз он вооружается не карандашом и кистью, но скальпелем. В знаменитом меморандуме, составленном в конце 1507-го или в начале 1508 года, Леонардо описывает вскрытие трупа старика:
«Этот старик за несколько часов до своей смерти рассказал мне, что он прожил сто лет и что он не чувствовал никаких болезненных признаков, кроме слабости, и так, сидя на больничной койке в больнице Санта-Мария-Нуова во Флоренции, он без какого-либо движения или предвестника какого-либо несчастья ушел из этого мира».
Примерно в то же время Леонардо вскрывает труп двухлетнего ребенка, «у которого я нашел все совершенно противоположное тому, что было у старца».
[774]
Особый интерес у Леонардо вызывает сердечно-сосудистая система. Рядом с рисунком, изображающим поверхностные вены руки, он пишет о различиях между венами и артериями «старца» и «мальчика». Он считает, что смерть старика была вызвана «слабостью, вследствие недостатка крови в артерии, питающей сердце и другие нижние органы». Артерии старика он «нашел очень усохшими, истощенными и увядшими», и «эти вены, помимо утолщения оболочки, увеличиваются в длину и извиваются как змея». Леонардо также замечает, что печень, лишенная достаточного притока крови, «становится похожей на застывшие отруби, как по своему цвету, так и по своему веществу», что кожа старого человека становится «цвета дерева или сухого каштана, потому что эта кожа почти совсем лишена питания». Позже, уже другими чернилами, он записывает для себя небольшое напоминание: «Представить руку Франческо-миниатюриста, на которой заметны многие вены». На другом листе Леонардо размышляет над тем, сердце или печень является ключевым элементом сосудистой системы, и приходит к выводу (соглашаясь с Аристотелем, а не с Галеном), что главным является сердце, которое он считает источником, из которого растет «древо сосудов».
[775]
Очень земные, практичные выражения – змеи, отруби, дерево, каштаны – совершенно не похожи на тот метафизический язык, которым описаны анатомические наблюдения, сделанные в конце 80-х годов XV века, когда художника более всего занимало «сосредоточение чувств», направление движения «жизненных духов» и другие средневековые постулаты. Точно так же решительно уходит Леонардо от метафизики в небольшом трактате об оптике (Парижская книжка MS D), написанном в конце 1508 года. Эта работа посвящена восприимчивости глаза и отсутствию каких-либо невидимых или «духовных» лучей, исходящих из него. Глаз может быть «окном души», как любил говорить Леонардо, но в то же время он – это миниатюрная машина, рабочие части которой можно выделить и изучить.
К тому же периоду 1508–1509 годов относятся великолепно нарисованные схемы легких и органов брюшной полости, возможно свиньи. И схемы эти вновь сопровождаются ботаническими аналогиями.
[776] Это говорит нам о том, что Леонардо решает для себя проблему того, как показывать анатомию, – ищет технику рисования, в которой поверхностная детализация сопровождалась бы полной прозрачностью. Вазари рассказывает такую историю: «Часто он тщательно очищал от жира и пищи кишки холощеного барана и доводил их до такой тонкости, что они помещались на ладони, и, поместив в соседней комнате кузнечный мех, к которому он прикреплял один конец названных кишок, он надувал их так, что они заполняли собой всю комнату, а она была огромная, и всякий, кто в ней находился, вынужден был забиваться в угол». Он любил пугать непосвященных – театр всегда привлекал его.
К этому же времени относится знаменитый рисунок, на котором показана раскрытая женская вульва. Половые органы выглядят нереально разверстыми, даже если художник рисовал только что родившую или многодетную женщину.
[777] Мне хочется сравнить это странное преувеличение с ранним текстом Леонардо о «пещере» и предположить, что его страх «пред грозной и темной пещерой» – это бессознательное проявление антагонизма по отношению к тревожным тайнам женской сексуальности. В рамках фрейдистской интерпретации «чудесная вещь», которую можно обрести внутри пещеры, вполне может быть тайной возникновения жизни и рождения. Однако в примечаниях к рисунку Леонардо довольно лаконичен: «Морщины или складки влагалища указали нам местоположение привратника такой цитадели, который всегда находится там, куда направляется стечение этих морщин по их длине». Женская вульва в любовной поэзии традиционно называлась «замком» или «крепостью», которую осаждает и захватывает настойчивый мужчина.
[778]
