Кэссиди открыл рот, но сказать так ничего и не успел.
– ПОЖАР! У НАС ПОЖАР!!! – завыли неподалеку.
Дым валил из просвета между домами чуть в стороне от главной улицы. Стоявшие в очереди у грузовика кинулись к нему. Все сразу. Беспорядочно. Соломон покачал головой. Первый дымок – и все прахом. Этот город обречен.
– Идите к своим участкам! – орал в мегафон Морган. – Идите к участкам! Оставьте это возгорание пожарным машинам!
Усиленный мегафоном голос перекрывал рев пожара и шипение струй из пожарных шлангов.
– Слушайте, если все будут кидаться на каждый огонь, мы потеряем город!
Цистерна тронулась, наставив брандспойт, покатила к дымящемуся дому. Люди заспешили к своим участкам, напуганные огнем, видевшие, что он сделал с Бобби Галлахером.
Страх.
Соломон ощущал его – будто потрескивание в сухом воздухе. Обонял сквозь вонь пота и дыма. Страх – это хорошо. Из страха люди способны на что угодно. Может быть, город и не обречен.
Новый порыв ветра принес из пустыни жар и тлеющие угли. Из дорожного указателя пошел пар. Старомодные ковбои на нем словно начали потеть по-настоящему. Огонь быстро приближался, но жар, точно огромный каток, накатывал раньше; иссушенный воздух больно было вдыхать. Соломон вспомнил запряженных в катафалк лошадей, встревоженных, отчаянно желающих убежать, но привязанных. Чувство такое же: убежал бы со всех ног, но непонятный долг связывает и гнетет. А пожар – будто часть его, кусок истории, за которой Соломон явился сюда.
Каждый бежит геенны огня, но… лишь спасавшие ближних превыше себя обрящут надежду спасенья от ада…
Он шагнул вперед. Запятнанная красным земная корка хрустнула под ногами. Посмотрел в огонь. Жар уже казался твердым и плотным. Соломон часто дышал, втягивая раскаленный воздух, ощущая себя уже частью пожара. Языки пламени изгибались, вились, словно приготовившись ударить. Соломон сжался. Ветер бил в лицо, ревел в ушах, толкал, заставлял покачиваться.
Но огонь не прыгнул вперед. Он отступил, вздыбился, словно лошадь перед змеей.
Ветер переменился. Порыв его прилетел не из пустыни, а из-за спины. С гор.
– Вы слышите?! – крикнули позади.
Соломон обернулся и увидел медика, отвернувшегося от пожара, глядящего на город.
– Вы слышите?
Остальные бросили работу, посмотрели назад, втягивая ноздрями воздух, вдыхая прилетевший с ветром битумный запах креозотовых кустов. Живущие в пустыне научались распознавать его раньше, чем читать.
– Глядите! – закричали из толпы, указывая на вершины гор.
Над хребтом показался край серого, быстро набегающего облака.
– Дождь! Сюда идет дождь! Слава Господу, собирается дождь!
Соломон повернулся к огню и посмотрел на огромную арку дыма, похожую на сводчатую крышу исполинского собора. Огненное кольцо выплеснулось щупальцем, хлестнуло воздух над головой.
– Изыди! – сказал Соломон.
И упали первые капли дождя.
Огонь шипел, и шипел ливень, обваливаясь стеной, вымывая из воздуха жар и пепел. Сзади доносились радостные крики, молитвы, счастливые всхлипы.
Пламя съеживалось, исходило паром; капли, будто слезы, бежали по щекам Соломона, пропитывая одежду, охлаждая кожу. Его окружило множество людей. Некоторые еще сжимали ненужные уже инструменты. Соломона хлопало по плечам множество рук, поцеловала какая-то женщина. Все говорили наперебой, смеялись и глядели на Соломона, будто лично он вызвал дождь и спас город. Один предложил ему туфли, другой спросил, не нужно ли ему жилье, пока он в городе. Но Соломон хотел лишь одного. Он повернулся к мэру и сказал:
– Я хотел бы повидать Холли Коронадо.
V
Непродуманная жизнь ничего не стоит.
Сократ
Выдержка из книги
ИСКУПЛЕНИЕ И БОГАТСТВО
СОЗДАНИЕ ГОРОДА
Мемуары преподобного Джека «Кинга» Кэссиди
Следующим на иссохшем речном дне я обнаружил деревянный сундук. Его поверхность потемнела от воска и прикосновений. Угол был расколот – сундук упал на твердую почву. Как и клетка, он лежал меж следов от колес. Белые хлопковые простыни и одежда высыпались в грязь: нижние юбки, фартуки, брюки на маленького мальчика, пара мужских штанов – лучшая воскресная одежда маленькой семьи лежала, разбросанная на пыльной земле. Там же сверточек материи с подвязанными уголками – ногами и руками детской куклы. Я подхватил ее, представляя горе потерявшего ее ребенка. Сундук показался мне чрезмерно тяжелым, и я оставил его вместе с высыпавшимся содержимым. Проезжая мимо, я заметил блеснувшую на солнце медную бляху на крышке и прочел выгравированное на ней имя: Элдридж.
Очевидно, сундук упал не беззвучно, но с достаточной силой, чтобы расколоть прочное дерево, да только и этот шум не заставил возницу остановиться. Колея по-прежнему блуждала по руслу реки, неустанно и безостановочно следуя своим причудливым курсом. Меня глубоко встревожило, что заботливо оберегаемый сундук с ценным содержимым был так запросто брошен на дороге. Я заставил мула шагать быстрее, вопреки прежнему своему решению двигаться медленно, сохраняя силы и воду. Мне не терпелось встретиться с людьми, но я опасался того, что путников постигло несчастье, болезнь либо безумие, раз они блуждают столь бесцельно и постоянно теряют вещи.
В моих скитаниях я уже видел подобное. То, что казалось нужным и жизненно важным в начале пути, за его дни и недели неуклонно теряло в значимости, становясь в конце концов не более чем ненужным бременем. Однажды я видел установленное среди прерии пианино и стул перед ним. Стул был слегка наклонен, будто пианист окончил играть и попросту растворился в воздухе. Я подумал, что подобранная мною клетка, возможно, была не потеряна, а выброшена вместе с сундуком белья, чтобы облегчить перегруженный фургон. Тем не менее я не оставил клетку и тряпичную куклу и помолился про себя о том, чтобы, прибыв к источнику, путешественники освежились и пришли в себя и потом еще более обрадовались случайному спутнику. Я тешил себя этой надеждой и ехал вперед. А потом увидел третье, выпавшее из фургона, и понял, что никакая вода, отдых или возврат утерянного не вернет несчастной семье прежней радости.
Ей было, наверное, года три. Ее крошечное тельце свилось в клубок – так дети сжимаются, когда спят. Она была в одежде слишком большой для нее даже тогда, когда еще не иссушили ее голод и жажда. Она лежала на боку. Каштановые волосы выбились из-под испятнанного солью бумазейного чепца и разметались по земле, словно лужица темной меди. Глаза закрыты, словно девочка всего лишь спала. Но мухи-стервятники лепились темной линией у ее ресниц, поедая соль высохших слез, показывая, что от этого сна уже не пробудиться никогда.
