Анна продолжала спать. Либ не на что больше было смотреть, нечего делать, как только уставиться на девочку наподобие верующего, благоговейно взирающего на икону. Пусть даже ребенок случайно урывает кусок – разве этого достаточно, чтобы умерить муки голода? Почему они не терзают ее во время сна?
Либ повернула плетеный стул с твердой спинкой лицом к кровати. Села и распрямила плечи. Посмотрела на часы – 22:49. Не было нужды нажимать на кнопку, чтобы узнать время, но все же она это сделала, ощутив большим пальцем глухое биение – сначала десять быстрых и сильных ударов, затем удары ослабли.
Либ потерла глаза и остановила их на девочке. Можете хотя бы час бодрствовать со мной? Она вспомнила эту строчку из Евангелия. Но она не бодрствует с Анной. И не охраняет ее, чтобы уберечь от опасности. Просто наблюдает.
По временам Анна беспокойно вертелась. Сворачивалась под одеялом клубком. Может быть, ей холодно? Второго одеяла нет – еще одно, о чем нужно спросить Китти, пока та не легла. Либ накрыла девочку клетчатой шалью. Анна что-то бормотала, словно произнося молитвы, но это не доказывало, что она не спит. На всякий случай Либ не стала ничего говорить. Мисс Н. никогда не разрешала им будить пациента, поскольку внезапное пробуждение может принести большой вред.
Лампу требовалось дважды в сутки настраивать и один раз наполнять – громоздкая, вонючая штуковина. После полуночи Либ показалось, что О’Доннеллы разговаривают у камина на кухне. Уточняют свои планы? Или просто бессвязно болтают, как это часто бывает у людей между первым и вторым сном? Голоса Китти слышно не было. Возможно, горничная так устала, что не проснулась от шума.
В пять часов утра, когда в дверь спальни постучала монахиня, Анна, размеренно дыша, спала глубоким сном.
– Сестра Майкл… – Либ вскочила на онемевшие ноги.
Монахиня учтиво кивнула.
Анна заворочалась и повернулась на другой бок. Либ невольно сдержала дыхание, чтобы убедиться, что девочка спит.
– Я не смогла найти Библию, – прошептала Либ. – Что именно представляла собой эта манна небесная?
Монахиня колебалась, видимо раздумывая, допускает ли инструкция разговоры подобного рода.
– Если мне не изменяет память, манна падала каждый день, чтобы накормить детей израилевых, когда они спасались бегством в пустыне от преследователей. – Монахиня вынула из сумки черный том и стала перелистывать шуршащие страницы из гладкой белой бумаги.
Сестра Майкл, водя по бумаге толстым пальцем, просмотрела одну страницу, потом предыдущую.
– «…а поутру лежала роса около стана; роса поднялась, и вот, на поверхности пустыни нечто мелкое, круповидное, мелкое, как иней на земле. И увидели сыны Израилевы и говорили друг другу: что это? Ибо не знали, что это. И Моисей сказал им: это хлеб, который Господь дал вам в пищу»
[8].
– Значит, это зерно? – спросила Либ. – Твердое, хотя описано как роса?
Сестра вела пальцем по странице, остановившись на другой строчке:
– «И нарек дом Израилев хлебу тому имя: манна; она была как кориандровое семя, белая, вкусом же как лепешка с медом»
[9].
Либ поразила наивность и простодушие этого – мечта ребенка о том, что можно подбирать с земли сладкую еду. Или, например, найти в лесу пряничный домик.
– Есть что-то еще?
– «Сыны Израилевы ели манну сорок лет…»
[10] – прочитала монахиня и захлопнула Библию.
Значит, Анна О’Доннелл верит, что питается каким-то небесным росяным зерном, манной. Либ так и подмывало наклониться к женщине и сказать: «Хотя бы раз, сестра Майкл, откажитесь от своих предрассудков и признайте, что все это вздор».
Но разве Макбрэрти не запретил подобного рода обсуждение? Опасаясь, что англичанка преуспеет в выметании паутины предрассудков метлой логики? К тому же лучше не спрашивать. Плохо, конечно, что обе они работают под надзором доктора, этого престарелого знахаря. Если бы Либ получила подтверждение своему опасению, что ее напарница верит, будто бы ребенок питается каким-то сверхъестественным хлебом, как могла бы она работать с ней дальше?
В дверях стояла Розалин О’Доннелл.
– Ваша дочь еще не проснулась, – сказала Либ.
Женщина исчезла.
– Кроме того, с этого дня лампу надо держать зажженной всю ночь, – сообщила Либ монахине.
– Очень хорошо.
И наконец, маленькое унижение: Либ открыла ящичек и показала разбитый подсвечник.
– К сожалению, он упал и разбился. Передайте мое извинение Анне.
Соединяя фарфоровую мать с младенцем, сестра Майкл поджала губы.
Либ взяла плащ и сумку.
По дороге в деревню ее знобило. Ломило спину. Это от голода, подумала Либ, – ни кусочка во рту с ужина в гостинице накануне вечером. В голове туман. Она устала. Было утро среды, а с понедельника она почти не спала. И, что хуже всего, ее обманывает маленькая девочка.
К десяти Либ уже проснулась. Весь этот шум в лавке внизу очень мешал спать.
Мистер Райан, рыжеволосый хозяин, руководил двумя мальчишками, тащившими бочонки в погреб. Заходясь в отрывистом кашле, он сказал, что время завтрака прошло, потому что дочери надо кипятить простыни, так что миссис Райт придется подождать до полудня.
Сначала Либ хотела попросить почистить ей ботинки, но потом потребовала тряпку, ваксу и щетку, чтобы сделать это самой. Если они думают, что англичанка высокомерна и боится испачкать ручки, то они ошибаются.
Вычистив ботинки до блеска, Либ села у себя в комнате и стала читать «Адама Бида», однако ее быстро утомили нравоучения мистера Элиота и досаждало урчание в животе. На той стороне улицы прозвучал колокол, созывающий на «Ангелус». Либ сверилась со своими часами, которые показывали две минуты первого.
Она спустилась в столовую, в которой никого не было. Должно быть, журналист вернулся в Дублин.
– Добрый день, миссис Райт, – сказала Анна, когда Либ вошла.
В комнате было душно. Девочка, как обычно, была при деле: вязала из кремовой шерсти чулок.
Либ посмотрела на сестру Майкл, вопросительно подняв брови.
– Ничего нового, – пробормотала монахиня. – Выпила две ложки воды. – Выходя, она закрыла за собой дверь.
Анна и словом не обмолвилась о разбитом подсвечнике.
– Может быть, скажете мне сегодня свое имя? – спросила она.
– Лучше я загадаю тебе загадку, – предложила Либ.
– Хорошо.
Либ продекламировала:
