– Только доктор Макбрэрти может предписать такое, с разрешения родителей.
– Именно этого я и опасался, когда прочитал об этом случае в газете! – разбрызгивая слюну, проговорил Стэндиш. – Заинтересовавшись дерзкой девчонкой – и выставляя с помощью официального надзора эту загадку в выгодном свете, – Макбрэрти сделал себя посмешищем. Нет, сделал посмешищем всю несчастную нацию!
Либ не могла с этим не согласиться. Она остановила взгляд на склоненной головке Анны:
– Но подобная строгость не нужна, доктор…
– Не нужна? – усмехнулся он. – Взгляните на ее состояние – короста, волосистость и отеки от водянки.
Хлопнув дверью спальни, Стэндиш вышел. В комнате воцарилась напряженная тишина. Либ слышала, как он на кухне пролаял что-то О’Доннеллам, а затем вышел к экипажу.
В спальню заглянула Розалин О’Доннелл.
– Ради бога, скажите, что случилось?
– Ничего, – ответила Либ, выдерживая взгляд женщины, пока та не ушла.
Она подумала, что Анна заплачет, но девочка, застегивая маленькие манжеты, лишь казалась задумчивой более обычного.
За плечами Стэндиша были годы, нет, десятилетия наблюдений и опыта, которого недоставало Либ и который ни одна женщина не могла бы приобрести. Покрытая пушком шелушащаяся кожа Анны, ее отеки малозначительны сами по себе. Но был ли доктор прав в том, что, сильно недоедая, девочка подвергает себя опасности? Либ захотелось вдруг обнять ребенка.
Разумеется, она сдержалась.
Она вспомнила веснушчатую медсестру из Шкодера, которая жаловалась на то, что им не разрешается следовать велениям сердца, например посидеть минут пятнадцать у постели умирающего, утешая его.
Ноздри мисс Н. затрепетали от гнева. Знаете, что утешило бы этого человека, если это вообще возможно? Подушка, которую можно подложить под его ногу с искалеченным коленом. Так что не слушайте свое сердце, слушайте меня и занимайтесь делом.
– Что значит «окуривать»? – спросила Анна.
Либ моргнула:
– Воздух можно очистить, сжигая определенные дезинфицирующие вещества. Моя наставница в это не верила.
Либ сделала два шага к кровати Анны и принялась тщательно разглаживать простыни.
– Почему не верила?
– Потому что из помещения нужно убирать саму вредную вещь, а не просто запах от нее, – ответила Либ. – Моя наставница даже шутила на этот счет.
– Я люблю шутки, – сказала Анна.
– Ну, она говорила, что окуривания очень важны в медицине, поскольку дают такой гадкий запах, что приходится открывать окно.
Анна немного посмеялась:
– Она много шутила?
– Это единственная шутка, какую я могу припомнить.
– Какая в этой комнате вредная вещь?
Анна переводила взгляд со стену на стену, словно ожидая появления домового.
– Единственное, что вредит тебе, – это воздержание от пищи. – Слова Либ падали как камни в тихой комнате. – Твой организм нуждается в пище.
– Не в земной пище, – покачала головой девочка.
– Любой организм…
– Не мой.
– Анна О’Доннелл! Ты слышала, что сказал доктор: частичное голодание.
– У него неверный взгляд, – возразила Анна.
– Нет, это у тебя неверный взгляд. Когда ты видишь кусок бекона, разве ничего не чувствуешь? – спросила Либ.
Маленький лоб наморщился.
– У тебя нет желания положить его в рот и разжевать, как ты делала одиннадцать лет?
– Больше нет, – ответила Анна.
– Ну и что же могло измениться?
Долгая пауза. Потом Анна сказала:
– Как будто это подкова.
– Подкова?
– Как будто бекон – это подкова, или бревно, или камень, – объяснила она. – В камне нет ничего плохого, но ведь не станешь его жевать, верно?
Либ уставилась на нее.
– Ваш ужин, мэм, – объявила Китти, входя с подносом и ставя его на кровать.
Когда в тот вечер Либ толкнула дверь паба, у нее тряслись руки. Во время передачи смены она собиралась перемолвиться парой слов с монахиней, но после встречи с доктором Стэндишем нервы никак не могли успокоиться.
Пьянствующих фермеров на этот раз не было. Либ почти дошла до лестницы, когда в дверях бара возникла фигура.
– Вы не сказали мне, кто вы на самом деле, сестра Райт.
Писака. Либ про себя охнула.
– Вы еще здесь, мистер… Берк, кажется?
– Берн, – поправил он. – Уильям Берн.
Она нарочно неправильно произнесла фамилию, чтобы вызвать у него раздражение.
– Доброй ночи, мистер Берн. – Либ стала подниматься по лестнице.
– Будьте добры оказать мне любезность и задержаться на минуту. От Мэгги Райан я узнал, что именно вы не пустили меня в хижину.
Либ обернулась:
– По-моему, я не сказала ничего, что могло бы ввести вас в заблуждение по поводу моего присутствия здесь. Если вы сделали поспешные выводы…
– Ни по виду, ни по разговору вы не похожи ни на одну из известных мне медсестер, – перебил он ее.
Либ сдержала улыбку:
– Значит, ваш опыт ограничивался только старшим поколением.
– Допустим, – откликнулся Берн. – Так когда я смогу поговорить с вашей подопечной?
– Я всего лишь защищаю Анну О’Доннелл от вторжений внешнего мира, включая, – добавила Либ, – и литературных подёнщиков.
Берн подошел ближе:
– А вы не считаете, что она привлекает внимание этого мира своим поведением фрика, совсем как фиджийская русалка в кинетоскопе?
[11]
От этого сравнения Либ передернуло.
– Она всего-навсего маленькая девочка.
От пламени свечи в руке Уильяма Берна его волосы засияли медным блеском.
– Предупреждаю вас, мэм: я разобью лагерь у нее под окном. Буду скакать по-обезьяньи, прижмусь носом к стеклу и стану корчить рожи, пока ребенок не попросит впустить меня в дом.
– Вы этого не сделаете.
– Каким образом вы предполагаете остановить меня?
