Либ пододвинула стул и села. Она смотрела на Анну с расстояния не более двух футов. Округлая щека, поднимание и опускание грудной клетки и живота.
Итак, девочка искренне верит в то, что живет без пищи. Однако ее тело говорит о другом. А это означает, что до воскресной ночи кто-то еще кормил Анну, и она затем почему-то… забывала об этом факте? Или, может быть, не запечатлевала его. Анну кормили в состоянии некоего транса? Может ли спящий ребенок проглотить пищу, не подавившись, – точно так, как лунатик бродит по дому с закрытыми глазами? Возможно, просыпаясь, Анна знала только, что насытилась, словно ее напитали небесной росой.
Но это не объясняло, почему в дневное время, уже четыре дня на протяжении надзора, Анна не проявляет интереса к еде. Более того, несмотря на все специфические симптомы, которые ей докучали, она была уверена, что прекрасно обходится без питания.
Одержимость, мания – так, по мнению Либ, можно было это назвать. Душевная болезнь. Истерия, как назвал это тот ужасный врач? Анна напоминала Либ заколдованную принцессу из сказки. Что может вернуть Анну к нормальной жизни? Не принц. Волшебная трава с другого края земли? Некое потрясение, способное вытолкнуть из ее глотки кусочек отравленного яблока? Нет, ей нужно нечто простое, как глоток воздуха, – рассудок. Что, если Либ прямо сейчас встряхнет ее и скажет: «Образумься!»
Но Либ знала, что это один из аспектов безумия – отказ признавать себя сумасшедшим. В клинике Стэндиша было полно таких людей.
Кроме того, разве можно считать, что дети обладают совершенно здравым умом? Считается, что лет с семи дети становятся разумными существами, но в этом возрасте у детей по-прежнему бурлит воображение. Дети живут ради игры. Конечно, их можно приучить к работе, но в остальное время они всецело предаются любимым играм, как помешанный своим иллюзиям. Подобно маленьким божествам, они создают свои крошечные мирки из глины или обычных слов. Для них истина никогда не бывает простой.
Однако Анне одиннадцать, и это далеко не семь, спорила с собой Либ. Другие дети в этом возрасте знают, когда ели и когда не ели. Они могут отличить фантазию от факта. У Анны О’Доннелл все по-другому, что-то совсем не так.
Между тем Анна все спала. Обрамленный в маленькую оконную раму, жидким золотом пылал горизонт. Сама мысль о том, чтобы принуждать нежного ребенка, закачивая в его тело пищу через трубку… сверху или снизу…
Чтобы отделаться от этих мыслей, Либ взяла «Записки о сестринском деле». Она заметила фразу, помеченную ею на полях при первом чтении: «Она не должна сплетничать или вести пустые разговоры, должна отвечать на вопросы о своих больных только людям, имеющим право задавать их».
Имел ли Уильям Берн такое право? Либ не следовало столь откровенно разговаривать с ним накануне вечером в столовой или даже вообще не следовало.
Подняв глаза, Либ подскочила, потому что ребенок смотрел прямо на нее.
– С добрым утром, Анна, – словно чувствуя за собой вину, поспешно проговорила Либ.
– С добрым утром, как вас там зовут.
Это было дерзостью, но Либ рассмеялась:
– Элизабет, если тебе так уж надо знать.
Это прозвучало странно. Почти год назад муж Либ был последним, кто называл ее этим именем, а в госпитале она была миссис Райт.
– С добрым утром, миссис Элизабет, – сказала Анна.
Нет, это звучит как имя другой женщины.
– Никто меня так не называет.
– Так как же вас называют? – приподнявшись на локтях и потирая глаза, спросила Анна.
Либ уже пожалела о том, что назвала свое имя, но ведь она скоро надолго уедет из Ирландии, так что какое это имеет значение?
– Миссис Райт, или сестра, или мэм. Хорошо спала?
Девочка села в кровати.
– Я почивал и отдохнул, – пробормотала она. – И как же называют вас ваши родные?
Либ удивил этот стремительный переход от Священного Писания к обычному разговору.
– У меня никого не осталось.
В каком-то смысле это было правдой. Сестра, даже если и жива, была вне досягаемости.
У Анны округлились глаза.
В детстве, припомнила Либ, наличие родных казалось необходимым и неизбежным, наподобие кольца гор вокруг селения. Ребенок не в состоянии вообразить, что с годами он может очутиться в безграничном пространстве. Либ вдруг поняла, как она одинока в этом мире.
– Но когда вы были маленькой, – сказала Анна, – вас называли Элиза? Элси? Эффи?
– Это что, сказка про Рамплстилскина? – обратила все в шутку Либ.
– Кто это такой?
– Маленький домовой, который…
Но в этот момент, даже не взглянув на сиделку, стремительно вошла Розалин О’Доннелл, чтобы поздороваться с дочерью. Эта широкая спина, как щитом, загородившая ребенка, темная голова, склонившаяся над маленькой головкой. Нежные слова, должно быть, на ирландском. Весь этот спектакль заставил Либ стиснуть зубы.
Она подумала, что, когда у матери дома остается единственный ребенок, вся ее страсть направляется на него. Были ли у Анны и Пэта другие братья и сестры?
Анна, сложив руки вместе и закрыв глаза, стояла около матери на коленях:
– Я много грешил в мыслях, словах и деяниях, и это мой грех, мой грех, мой самый тяжкий грех.
При каждом слове «грех» девочка ударяла себя кулаком в грудь.
– Аминь… – нараспев произнесла миссис О’Доннелл.
Анна начала другую молитву:
– О кроткая Дева-Мать, пусть я буду Твоим дитятею.
Либ знала, что впереди у нее долгое утро. Позже ей придется прятать девочку от глаз предполагаемых посетителей.
– Анна, – сказала она, когда мать ушла на кухню, – пойдем с утра прогуляемся?
– Только что рассвело.
Либ еще не успела измерить пульс Анны, но это подождет.
– Почему бы и нет? Одевайся и возьми плащ.
Девочка перекрестилась и, шепча молитву Доротее, стащила через голову ночную рубашку. У нее новый синяк на лопатке – зеленовато-коричневый? Либ записала это в книжку.
На кухне Розалин О’Доннелл сказала, что еще темно и они наступят на коровьи лепешки или переломают себе ноги.
– Я глаз не спущу с вашей дочери, – толкнув дверь, пообещала Либ.
Она вышла во двор, Анна следом. Во все стороны с кудахтаньем разбегались курицы. Дул чудесный влажный ветерок.
На этот раз они пошли по еле заметной тропинке, начинавшейся за хижиной и идущей между двумя полями. Анна шла медленной неровной походкой, подмечая буквально все. Не странно ли, что жаворонков никогда не заметишь на земле, а только когда они взмывают высоко в небо с песней? Ой, посмотрите, вон ту гору, из-за которой встает солнце, она называет своим китом!
