– А еще сатирические заметки для «Айриш таймс»?
– Нет-нет! Умеренные взгляды по поводу национальных вопросов и общих проблем, – произнес Берн чопорным тоном пожилой матроны. – К тому же в свободное время готовлюсь в адвокатуру.
При его уме бахвальство можно было стерпеть. Либ подумала о той статье, которую она собиралась накануне вечером швырнуть в огонь. Ведь этот человек всего лишь выполняет свою работу, пользуясь подручными средствами, как она выполняет свою. Если ему не разрешили даже мельком увидеть Анну, что мог он написать, помимо умных вольностей?
Теперь ей стало очень тепло. Сняв плащ, Либ несла его на руке, радуясь тому, что воздух обвевает ее сквозь твидовое платье.
– Скажите, вы когда-нибудь выводите на прогулку свою юную подопечную?
Либ строго взглянула на него:
– Эти поля какие-то ребристые.
– Здесь когда-то были гряды картофеля, – пояснил он. – Семенной картофель высаживался рядами, а сверху клали торф.
– Но теперь здесь растет трава.
– Со времен голода едоков стало намного меньше, – пожал плечами Берн.
Либ вспомнила об общей могиле на кладбище.
– Виной всему была картофельная плесень?
– Помимо плесени было много другого, – произнес Берн с такой горячностью, что Либ отступила в сторону. – Если бы землевладельцы не отправляли за границу зерно, не конфисковывали скот, не взимали непомерно высокую арендную плату, не выселяли людей, не сжигали дома… Или если бы правительство в Вестминстере не считало, что самый разумный курс – сидеть на задницах, а ирландцы пусть голодают. – Он отер со лба блестящие капельки пота.
– Но вы лично не голодали? – спросила Либ, словно упрекая за резкость.
Берн правильно воспринял ее слова, криво улыбнувшись:
– Сын владельца магазина вряд ли будет голодать.
– В те годы вы жили в Дублине?
– Пока мне не исполнилось шестнадцать и я не получил первое задание спецкора, – ответил он, произнеся это слово с легкой иронией. – То есть редактор согласился отправить меня, за счет моего отца, в самую гущу событий, чтобы описать последствия неурожая картофеля. Я старался выдерживать нейтральный тон и не предъявлять никаких обвинений. Но к четвертому репортажу мне стало казаться, что ничего не делать – это смертный грех.
Либ наблюдала за напряженным лицом Берна. Его пристальный взгляд был устремлен туда, где вдали терялась узкая дорога.
– И вот я написал, что Господь, должно быть, наслал мор на картофель, а англичане устроили голод.
Она была поражена.
– Редактор это напечатал?
Берн, выпучив глаза, заговорил не своим голосом. «Бунт!» – прокричал он. И тогда я отправился в Лондон.
– Работать на этих самых английских негодяев?
Он изобразил удар кинжалом в сердце.
– Как ловко вам удается находить больное место, миссис Райт. Да, в течение месяца я посвящал свой Богом данный талант дебютанткам и скачкам.
Она перестала насмешничать:
– Вы не пожалели усилий.
– В общем, да, в шестнадцать. Потом я заткнулся и получил свои монеты.
Они продолжали идти в молчании. Полли остановилась пощипать траву.
– Вы считаете себя верующим? – спросила Либ.
Очень личный вопрос, но она чувствовала, что они выше банальностей.
Берн кивнул:
– Почему-то все виденные мной горести не до конца вытрясли это из меня. А вы, Элизабет Райт, – настоящая безбожница?
Либ выпрямилась. У него это прозвучало так, будто она какая-то полоумная ведьма, призывающая Люцифера на торфяниках.
– Что дает вам право полагать…
– Вы задали вопрос, мэм, – прервал он ее. – Истинные верующие никогда не спрашивают.
Человек говорил дело.
– Я верю в то, что вижу.
– Значит, ничего, помимо свидетельства ваших органов чувств? – Берн поднял рыжую бровь.
– Метод проб и ошибок. Наука, – ответила Либ. – Только на нее можно полагаться.
– Вас научило этому ваше вдовство?
Краска залила ей всю шею и лицо, дойдя до линии волос.
– Откуда вы берете информацию обо мне? И почему всегда считается, что взгляды женщины основаны на личном опыте?
– Так, значит, война?
Его сообразительность задевала за живое.
– В Шкодере, – начала Либ, – я поймала себя на мысли: «Если Создатель не может предотвратить подобную мерзость, какой от Него толк?»
– А если может, но не желает, то Он дьявол.
– Я никогда так не думала.
– Но думал Юм, – сказал Берн.
Либ не знала этого имени.
– Давно умерший философ, – пояснил он. – В этот тупик заходили и более утонченные умы. Это великая загадка.
Потом какое-то время слышно было лишь постукивание их ботинок по сухой земле и негромкое цоканье копыт Полли.
– Так что же в первую очередь заставило вас отправиться в Крым?
Либ чуть улыбнулась:
– Газетная статья, как ни странно.
– Рассел, в «Таймс»?
– Я не знаю автора…
– Билли Рассел, как и я, из Дублина, – сказал Берн. – Его сообщения с фронта все изменили. Он открыл нам глаза на многое.
– Все эти гниющие заживо люди, – кивнув, проговорила Либ, – и никакой помощи.
– Что было самым ужасным?
Прямота Берна заставила ее вздрогнуть. Но она ответила:
– Канцелярская работа.
– Как это?
– Скажем, чтобы достать солдату койку, нужно отнести заведующему отделением цветной бланк, затем поставщику на подпись, после чего – и только тогда – комиссариат выдает койку, – рассказала Либ. – Для жидкой или мясной диеты, лекарства или даже срочного получения опиата требовалось представить врачу бланки разного цвета и уговорить его составить требование к соответствующему управляющему, а затем подписать бланк у двух других служащих. К этому моменту пациент вполне мог умереть.
– Боже мой!
Либ не припоминала, когда в последний раз ее так внимательно слушали.
– «Произвольные предметы» – так комиссариат называл то, что по определению не поставлялось, поскольку предполагалось, что солдаты имеют эти вещи в своих ранцах, – рубашки, вилки и так далее. Но в некоторых случаях ранцы не разгружались с кораблей.
– Бюрократы… – пробурчал Берн. – Орда бесчувственных маленьких Пилатов, избегающих какой-либо ответственности.
– У нас было три ложки, а накормить надо было сотню раненых. – Ее голос задрожал только на слове «ложки». – Ходил слух о запасе в каком-то буфете, но мы так и не нашли его. В конце концов мисс Найтингейл вручила мне собственный кошелек и послала на рынок купить сотню ложек.
