Ирландец хмыкнул.
В тот день Либ была слишком занята, чтобы спросить себя, почему из всех мисс Н. выбрала именно ее. Сейчас она поняла, что дело было не в ее профессиональных навыках, а в надежности. Она подумала, какая это честь – быть выбранной для того поручения, – лучше любой медали, приколотой к плащу.
Они шли молча, оказавшись теперь далеко от деревни.
– Возможно, я дитя или остолоп, но все же я верую, – сказал Уильям Берн. – «Есть многое на свете, друг Горацио…» и так далее.
– Я ни на что такое не намекала…
– Да нет, признаюсь: не могу созерцать ужасы, не прикрываясь утешением.
– О, я бы воспользовалась утешением, если бы было кому меня утешить, – еле слышно произнесла Либ.
Звуки их шагов, цоканье копыт и пронзительный крик птицы, притаившейся в живой изгороди.
– Разве повсюду и во все времена люди не взывали к своему Создателю? – спросил Берн, на миг представ высокопарным и юным.
– А это лишь доказывает, что нам Он нужен, – пробормотала Либ. – Разве сама сила этого стремления не говорит о том, что это, вероятнее всего, только мечта?
– Сильно сказано! – (Либ облизнула губы.) – А как же наши усопшие? – спросил Берн. – Когда чувствуешь, что они не совсем исчезли, – это лишь фантазии?
Либ задохнулась от нахлынувших воспоминаний. Навалившаяся на нее тяжесть, обожаемое бледное тело, еще не остывшее, недвижимое. Ослепнув от слез, она, спотыкаясь, пошла вперед, пытаясь убежать от Берна.
Он догнал ее и взял за локоть.
Либ не понимала, что с ней происходит. Кусая губы, она почувствовала вкус крови.
– Мне так жаль, – сказал он, как будто понимая, в чем дело.
Либ отстранилась от него, обняла себя руками. Слезы стекали с прорезиненной ткани плаща, перекинутого через руку.
– Простите меня. Разговор – мое ремесло, – произнес он. – Но мне следует научиться молчать.
Либ силилась улыбнуться. Она боялась показаться смешной.
Несколько минут, пока они продолжали идти, Берн не открывал рта, словно доказывая, что умеет молчать.
– Я сама не своя, – наконец хрипло произнесла Либ. – Этот случай с Анной… растревожил меня.
Он лишь кивнул.
Из всех людей, с которыми не следовало болтать, – репортер. И все же кто еще на свете поймет ее?
– Я наблюдала за девочкой до рези в глазах. Она не ест, но все-таки жива. Более живая, чем кто бы то ни было.
– Стало быть, она поколебала вашу уверенность? – спросил он. – Почти склонила на свою сторону, несмотря на всю вашу трезвость?
Либ не могла понять, много ли в его словах сарказма.
– Просто не могу взять в толк, что с ней происходит, – ответила она.
– Так позвольте мне попытаться.
– Мистер Берн…
– У меня может быть свежий взгляд. К тому же я умею разговаривать с людьми. Возможно, мне удастся вытянуть из девочки правду.
Опустив глаза, Либ покачала головой. Да, этот человек умеет разговаривать с людьми, это бесспорно. Он мастер выуживать информацию даже из тех, кого трудно провести.
– Пять дней я околачиваюсь вокруг, – более жестко произнес он, – и каковы результаты?
К лицу Либ прихлынула кровь. Разумеется, журналист сочтет, что зря потратил время на скучные разговоры с английской медсестрой. Не особо красивая, ничем не примечательная, не слишком молодая. Как могла Либ забыть, что она лишь средство для достижения цели?
Не посчитав нужным ответить этому провокатору, Либ резко повернулась и пошла в сторону деревни.
Глава 4. Бдение
Бдение
строгое соблюдение предписания
необходимое бодрствование для выполнения задачи
бдение накануне религиозного праздника
Выстиранные вещи сняли с кустов, и хижина пропахла паром и разогретым металлом, – должно быть, женщины гладили весь день. В тот вечер молитвы, похоже, не было. Малахия О’Доннелл курил трубку, а Китти загоняла кур в буфет-курятник.
– Хозяйки нет дома? – спросила ее Либ.
– По субботам она ходит на собрания женского общества, – ответила Китти.
– Что это такое?
Но прислуга убежала за какой-то непослушной птицей.
Впрочем, у Либ были более важные вопросы, пришедшие ей в голову, когда она днем лежала без сна. Почему-то из всей компании Китти вызывала у нее наибольшее доверие, даже несмотря на то, что голова молодой женщины забита эльфами и ангелами. По сути дела, Либ сожалела о том, что с самого первого дня не постаралась завоевать дружбу горничной. Сейчас она подошла к ней ближе.
– Китти, не помнишь, случайно, что именно съела твоя кузина в последний раз перед днем рождения?
– Конечно помню. Как я могу забыть? – немного раздраженно произнесла Китти. Согнувшись пополам и закрывая буфет, она добавила слово, похожее на «тост».
– Тост?
– Она сказала «гостия», – бросил через плечо Малахия О’Доннелл. – Тело Господа нашего – в виде хлеба.
Либ представила себе, как Анна открывает рот, чтобы принять ту крошечную лепешку, которую католики искренне считают плотью своего Господа.
– Ее самое первое святое причастие, благослови ее Господь. – Скрестив руки, горничная кивнула на хозяина.
– Не земную пищу пожелала она для своей последней трапезы, верно, Китти? – пробормотал он, вновь обратив свой взор на пламя.
– Да, верно.
«Ее последняя трапеза» – как у приговоренного узника. Значит, Анна в первый и единственный раз приняла гостию, а потом замкнула рот. Какое странное искажение доктрины могло ее подтолкнуть? Может быть, Анна каким-то образом восприняла идею о том, что ей дарована небесная пища и она больше не нуждается в земной?
Неподвижное лицо отца менялось в мерцающем свете пламени. Кто-то из взрослых все эти месяцы поддерживал существование Анны, напомнила себе Либ. Мог ли это быть Малахия? В это трудно поверить.
Разумеется, существует середина между невиновностью и виной. Что, если этот человек раскрыл мошенничество – жены, священника или их совместное, – но к тому времени слава его малютки распространилась так широко, что он не решился вмешаться?
В спальне сестра Майкл уже надевала плащ подле спящей девочки.
– Вечером заглянул доктор Макбрэрти, – прошептала она.
Дошло ли до него наконец все, что говорила ему Либ?
– Какие распоряжения он оставил?
– Никаких.
– Но что он сказал?
– Ничего особенного. – Лицо монахини было непроницаемым.
