Во-вторых, мне, как корреспонденту, довелось подвергнуть сомнению сведения о здоровье Анны О’Доннелл. Ее стойкий характер и сила духа могут скрывать правду, однако ее шаткая походка и напряженная поза, холодные распухшие пальцы, запавшие глаза и, более всего, дыхание с резким запахом, известным как «запах голода», свидетельствуют о недоедании.
Не предаваясь размышлениям о том, какие ухищрения были пущены в ход, чтобы сохранить Анне О’Доннелл жизнь на протяжении четырех месяцев до того, как восьмого августа началось наблюдение, можно – и нужно – сказать безо всяких экивоков, что девочка сейчас находится в смертельной опасности, и пусть ее сиделки опасаются.
Либ смяла листок в плотный ком и сжала в кулаке. Ох, как жгло каждое слово этой записки!
В ее записной книжке было так много предупреждающих знаков. Почему же она противилась очевидному выводу о том, что здоровье девочки ухудшается? Заносчивость, подумала Либ. Она твердо придерживалась собственного суждения, переоценивая свои познания. К тому же она принимала желаемое за действительное – ничуть не лучше того, что она наблюдала в семьях своих пациентов. Поскольку Либ хотела оградить девочку от вреда, она всю неделю потакала своим фантазиям о ночном кормлении во сне или необъяснимых силах сознания, поддерживающих девочку. Однако для постороннего наблюдателя, каким являлся Уильям Берн, было ясно как день, что Анна голодала.
Пусть сиделки опасаются.
Вина Либ должна была преисполнить ее благодарности к этому человеку. Так почему же, представляя себе его красивое лицо, она кипит от ярости?
Выдвинув из-под кровати ночной горшок, она извергла вареный окорок, съеденный на ужин.
Когда Либ добралась в тот вечер до хижины, солнце уже закатилось за горизонт и на небе светила полная белая луна, похожая на глобус.
Либ торопливо прошла мимо О’Доннеллов и Китти, которые сидели за чашками чая, кратко поздоровавшись с ними. Ей надо было предупредить монахиню. Либ пришло в голову, что доктору Макбрэрти, пожалуй, лучше услышать правду от сестры Майкл, если удастся уговорить монахиню воздействовать на него.
Едва ли не впервые Либ застала сестру милосердия сидящей на крае кровати, в которой, вытянувшись, лежала Анна. Девочка была настолько поглощена историей, которую рассказывала монахиня, что даже не взглянула на Либ.
– Ста лет от роду, и все время ужасно страдала, – говорила сестра Майкл. Ее взгляд скользнул по Либ, потом вернулся к Анне. – Женщина призналась на исповеди, что когда маленькой девочкой ходила на мессу, то, принимая причастие, не закрыла вовремя рот и облатка упала на пол. Ей стало так стыдно, что она никому не сказала и оставила облатку там.
Анна затаила дыхание.
Либ впервые видела свою напарницу такой говорливой.
– Знаешь, что он сделал, тот священник?
– Когда облатка выпала из ее рта? – спросила Анна.
– Нет, тот священник, перед которым исповедовалась столетняя старушка. Он вернулся в ту же церковь, и она была разрушена, – сказала сестра Майкл, – но прямо из разбитых плит пола рос цветущий куст. Священник поискал около корней, и что же он нашел? Ту самую гостию, и такую же свежую, как в день, когда она выпала изо рта девочки почти сто лет назад.
Анна удивленно охнула.
Либ с трудом удержалась от того, чтобы не схватить монахиню за локоть и не выпроводить из комнаты. Что за историю она рассказывает Анне?
– Он взял облатку и положил ее на язык старушки. Проклятие было снято, и она избавилась от страданий.
Девочка неловко перекрестилась.
– Подари ей вечный покой, Господи, и пусть сияет для нее вечный свет, пусть покоится она в мире.
«Избавилась от страданий» означает умерла, догадалась Либ. Только в Ирландии это считается счастливым концом.
– Добрый вечер, миссис Либ, – подняла на нее глаза Анна. – Я вас не заметила.
– Добрый вечер, Анна.
Сестра Майкл встала и собрала свои вещи. Подойдя, она пробормотала на ухо Либ:
– Весь день очень возбуждена, пела один гимн за другим.
– И вы решили, что такая страшная история успокоит ее?
Лицо монахини в обрамлении полотняного плата сделалось непроницаемым.
– Боюсь, вы не понимаете наших легенд, мэм.
Смелый ответ для сестры Майкл. Монахиня выскользнула из комнаты, не дав Либ возможности высказать то, о чем она думала весь день: что, по ее мнению, конечно без упоминания Берна, Анна в большой опасности.
Либ занялась приготовлениями ко сну – лампа, жестянка с горючей жидкостью, ножницы для фитиля, стакан с водой, одеяла. Достав записную книжку, она взяла Анну за руку. Очаровательное умирающее дитя.
– Как ты себя чувствуешь?
– Вполне сносно, миссис Либ.
Теперь Либ видела, как запали глаза Анны, как сильно опухли веки.
– У тебя что-нибудь болит?
– Нет, но я как будто парю в небе, – помолчав, ответила девочка.
«Головокружение?» – записала Либ.
– Тебе беспокоит что-то еще?
– Нет, ничего не беспокоит.
– Есть сегодня что-то такое, чего не было раньше?
Либ приготовила металлический карандаш.
Анна наклонилась вперед, словно собираясь поверить большой секрет:
– Как будто вдали звонят колокола.
Звон в ушах.
Пульс: 104 удара в минуту.
Дыхание: 21 вдох в минуту.
Как отметила Либ, которая теперь искала доказательств, движения девочки определенно замедлились. Ее руки и ноги стали холодней и бледней, чем были неделю назад. Но сердце билось чаще, как крылья маленькой пташки. На щеках Анны появился лихорадочный румянец. Кожа местами стала грубой, как терка для мускатного ореха. От девочки исходил неприятный запах, и Либ хотелось сделать ей обтирание губкой, но она опасалась, что Анна замерзнет еще больше.
– Боготворю тебя, о дорогой крест… – Глядя в потолок, Анна шептала слова молитвы к Доротее.
Либ вдруг потеряла терпение.
– Для чего так часто повторять эту молитву? – спросила она, ожидая, что Анна опять назовет молитву личной.
– Тридцать три.
– Прошу прощения?
– Тридцать три раза в день, – ответила Анна.
Либ подсчитала в уме. Получалось больше одного раза в час, а если учесть сон, то больше двух раз каждый час. Что сказал бы Берн, будь он здесь? Как распутал бы эту загадку?
– Тебе мистер Таддеус велел это делать?
Анна покачала головой:
– Столько ему было лет.
Либ поняла не сразу.
