Чтобы Макбрэрти не заметил ее ярости, Либ пришлось отвести глаза.
Кресло баронета стояло у входной двери – громоздкое сооружение, обитое истертым зеленым вельветом, с тремя колесиками и откидным козырьком. Китти за длинным столом резала лук. Из глаз ее текли слезы.
– Все же я не вижу реального риска в снижающейся температуре или постоянной бледности, – потирая баки, продолжал Макбрэрти.
Бледность! Наверное, этот человек изучал медицину по французским романам.
– У меня бывали пациенты, которые на смертном одре выглядели скорее желтыми или красными, чем белыми, – проговорила Либ на повышенных тонах, хотя пыталась сдержаться.
– Неужели? Но у Анны нет припадков и нет бреда, – настаивал он. – Само собой разумеется, вы должны послать за мной, если у нее проявятся признаки серьезного истощения.
– Она уже прикована к постели!
– Отдых в течение нескольких дней пойдет ей на пользу. Не удивлюсь, если к концу недели она поправится.
Итак, доктор Макбрэрти вдвойне идиот.
– Доктор, – сказала Либ, – если вы не прекратите этот надзор…
Нотки угрозы в ее голосе сделали его лицо непроницаемым.
– Кстати, – отрывисто произнес он, – подобный шаг потребует единодушного согласия членов комитета.
– Так спросите их.
Макбрэрти заговорил прямо в ухо Либ, отчего та подскочила.
– Если я предложу прекратить надзор на том основании, что он угрожает здоровью ребенка, поскольку препятствует некоему тайному способу кормления, как это будет выглядеть? Это будет равносильно утверждению, что мои старые друзья О’Доннеллы – подлые обманщики!
– А как это будет выглядеть, если ваши старые друзья позволят дочери умереть? – прошептала в ответ Либ.
Макбрэрти затаил дыхание.
– Значит, вот так мисс Найтингейл учила вас разговаривать со старшим по рангу?
– Она учила меня бороться за жизнь пациентов.
– Миссис Райт, будьте любезны отпустить мой рукав.
Либ даже не осознавала, что держит доктора за руку.
Старик отдернул руку и вышел из хижины.
Китти раскрыла рот от удивления.
Либ поспешила в спальню. Анна опять спала, еле слышно похрапывая курносым носом. Все же по-своему милая, несмотря на все ее странности.
По-хорошему Либ следовало бы упаковать сумку и попросить, чтобы ее довезли до станции в Атлоне. Если она считает, что этот надзор не имеет оправдания, то не станет больше в нем участвовать.
Но она не могла уехать.
В половине одиннадцатого вечера вторника, в гостинице Райана, Либ прошла на цыпочках по коридору и постучала в дверь к Уильяму Берну.
Ответа не было.
Что, если он отправился в Дублин, возмущенный бездействием Либ в отношении Анны О’Доннелл? Что, если к двери подойдет другой постоялец, – как она объяснит свое поведение? Она вдруг увидела себя глазами других людей – безрассудная женщина у двери мужского номера.
Она подождет, сосчитав до трех, а потом…
Дверь распахнулась. Уильям Берн со всклокоченными волосами и в сорочке, без сюртука.
– Вы?
Либ мучительно покраснела. Утешало только то, что он не в ночной рубашке.
– Пожалуйста, извините меня.
– Нет-нет! Что-то случилось? Вы не… – Он скосил глаза на кровать, потом отвел их.
Его комнатушка, как и ее, не подходила для разговора. Либ не могла попросить его спуститься вниз – в столь поздний час это привлекло бы внимание.
– Должна перед вами извиниться. Вы абсолютно правы в отношении состояния Анны, – прошептала она. – Этот надзор – просто гадость.
Слово было произнесено слишком громко – того и гляди прибежит Мэгги Райан.
Берн сдержанно кивнул.
– Я разговаривала с сестрой Майкл, но она и шага не сделает без разрешения начальства, – продолжала Либ. – Я упрашивала доктора Макбрэрти прекратить надзор и постараться отговорить ребенка от голодания, но он обвинил меня в неразумной панике.
– Я бы назвал ее вполне разумной.
Спокойный голос Берна немного улучшил настроение Либ. Какими необходимыми стали для нее беседы с этим человеком, и как быстро.
Он прислонился к дверному косяку:
– Вы даете клятву Гиппократа, клятву врачей лечить и не навредить?
– Нет, – ответила она. – Как профессия, медсестринское дело переживает период становления.
– Значит, для вас это вопрос совести.
– Да, – сказала Либ.
Только сейчас до нее дошло. Указания не так важны, есть чувство долга.
– И думаю, даже больше, – проговорил он. – Вы печетесь о своей питомице.
Начни Либ отрицать это, Берн не поверил бы.
– Если бы этого не было, я уже вернулась бы в Англию.
«Лучше не слишком привязываться к вещам», – сказала на днях Анна. Мисс Н. предостерегала как от личных симпатий, так и от влюбленности. Либ научилась распознавать любые привязанности и искоренять их. Так что же пошло не так на этот раз?
– Вы говорили Анне в простой и доступной форме, что она должна питаться? – спросил Берн.
Либ попыталась вспомнить.
– Безусловно, я говорила с ней на эту тему. Но в целом я старалась оставаться объективной, нейтральной.
– Время нейтральности прошло, – сказал Берн.
Шаги на лестнице, кто-то поднимается.
Либ влетела в свою комнату и тихо притворила дверь.
Пылающие щеки, сильно стучащее сердце, ледяные руки. Что подумает Мэгги Райан, если застукает на лестнице английскую медсестру, в столь поздний час беседующую с журналистом? И ошибется ли она?
Каждый человек – вместилище тайн.
Состояние Либ было абсолютно предсказуемым. Не будь она столь занята Анной, то заметила бы опасность раньше. Или, возможно, не заметила бы, потому что все оказалось для нее внове. Она не испытывала ничего подобного ни к мужу, ни к любому другому мужчине.
Насколько моложе Либ этот Берн, с его кипучей энергией и молочной кожей? В голове звучал голос мисс Н.: «Одно из этих сильных желаний, как сорняк, пробивающееся из скудной почвы, питающей жизнь медсестры». Неужели Либ совсем себя не уважает?
Она падала с ног от усталости, но заснула не сразу.
Либ снова шла по зеленой дороге рука об руку с мальчиком, который почему-то был ее братом. В ее сне трава расступалась, и начиналось обширное болото, а тропа почти совсем исчезла. Она не поспевала за братом, который, вопреки ее протестам, выпустил ее руку и пошел впереди. То и дело она увязала во влажном мху. Когда Либ перестала различать его зов или отличать его от голосов птиц над головой, она увидела, что мальчик отметил путь корками хлеба. Однако птицы уносили хлеб в клювах, и Либ все время теряла тропу. А потом тропа исчезла, и Либ осталась одна…
