– Кроме того, я больше разузнал о той миссии, которую упоминала Анна, – сказал Берн. – Весной сюда заявились редемптористы из Бельгии.
– Редемптористы?
– Миссионерские священники. Папа рассылает их, как ищеек, по всему христианскому миру, чтобы собирать правоверных и вынюхивать неортодоксальных. Они вбивают правила в головы деревенского люда, заполняют их души страхом перед Богом, – пояснил он. – Итак, в течение трех недель, три раза в день эти редемптористы мучили местных жителей. – Он указал пальцем на пестрые поля. – Если верить Мэгги Райан, один проповедник так разошелся, что призывал на головы прихожан адский огонь и серу, дети визжали от страха. Потом на исповедь выстроились такие очереди, что малого смяла толпа и поломала ему ребра. Миссия завершилась грандиозной кваранторе.
– Чем? – в недоумении опять спросила Либ.
– Сорокачасовая служба, это время, в течение которого Господь пробыл в гробнице. – Берн заговорил с сильным акцентом: – Так вы ничего не знаете, язычница? – (Эти слова вызвали у нее улыбку.) – В течение сорока часов во всех часовнях в округе проводилось Святое причастие и по дорожкам бродила толпа правоверных, желающих преклонить колена. Вся эта суета завершилась конфирмацией мальчиков и девочек.
– Включая Анну, – догадалась Либ.
– За день до ее дня рождения, когда ей исполнилось одиннадцать.
Конфирмация – момент принятия решения. Анна говорила, что в тот момент она перестала быть ребенком. Ей на язык положили святую гостию – ее Бога в виде облатки из хлеба. Но откуда у нее взялась жуткая решимость сделать это своим последним приемом пищи? Может быть, она неправильно поняла что-то из того, о чем вещали приезжие священники, доводя толпу до исступления?
Почувствовав приступ дурноты, Либ на миг остановилась и облокотилась на кожаные рукоятки кресла.
– Вы узнали, о чем была эта проповедь, вызвавшая подобное буйство?
– О прелюбодеянии, о чем еще?
Услышав это слово, Либ отвернулась.
– Это орел?
Их испугал тоненький голосок.
– Где? – спросил Берн у Анны.
– Там, вверху, над зеленой дорогой.
– Думаю, нет, – ответил он ребенку, – просто король всех ворон.
– На днях я гуляла по так называемой зеленой дороге, – сказала Либ, чтобы поддержать разговор. – Только напрасно потеряла время.
– К слову сказать, английское изобретение, – заметил Берн.
Она искоса взглянула на него. Очередная шутка?
– Это было зимой тысяча восемьсот сорок седьмого, когда впервые за всю историю Ирландии в ней выпало снега по грудь. Поскольку благотворительность считалась коррумпированной, – с иронией произнес он, – то голодающим предложили заняться общественными работами. В этих краях это подразумевало сооружение дороги из ниоткуда в никуда.
Нахмурившись, Либ кивнула в сторону девочки:
– Не сомневаюсь, она слышала все эти истории.
Тем не менее Берн наклонился, чтобы посмотреть на Анну.
Она опять спала, уронив голову набок. Либ подоткнула свесившееся одеяло.
– Значит, мужчины выковыривали из земли камни, разбивали их на куски и клали в корзины, – тихим голосом продолжал он, – а женщины носили корзины и мостили дорогу камнями. Дети…
– Мистер Берн! – запротестовала Либ.
– Вы хотели узнать про дорогу, – напомнил он.
Его раздражает сам факт того, что она англичанка? – недоумевала Либ. Узнай он о чувствах, которые она к нему питает, ответил бы он с презрением? Или даже с жалостью? Жалость хуже.
– Скоро закончу. Того, кого валил с ног холод, голод или лихорадка и кто не мог подняться, зарывали в мешке у обочины, на пару дюймов под землю.
Либ вспомнила, как шагала в ботинках по мягкой, заросшей цветами обочине зеленой дороги. Болото никогда не забывает, оно «поразительным образом сохраняет предметы».
– Не надо больше, – взмолилась Либ, – прошу вас.
Наконец между ними установилось благостное молчание.
Анна дернулась и прижалась лицом к потертому вельвету. Одна капля дождя, потом другая. Либ ухватилась за черный козырек кресла с его ржавыми шарнирами, и Берн помог ей раскрыть его над спящим ребенком. В следующий момент полил дождь.
Либ не могла спать в своей комнате, не могла читать. Ее снедало беспокойство. Она понимала, что надо поужинать, но в горле стоял ком.
В полночь на комоде Анны тускло горела лампа. На подушке жидкие темные волосы ребенка, едва проступающее сквозь одеяла тело. Весь вечер Либ разговаривала с девочкой, пока не охрипла.
Сейчас она сидит рядом с кроватью, заставляя себя думать о трубке. Очень узкая, гибкая трубка со смазкой, не шире соломинки, которую надо очень медленно, очень осторожно ввести Анне в рот так, чтобы девочка не проснулась. Либ представила себе, как по этой трубке свежее молоко понемногу попадает в желудок ребенка.
Что, если одержимость Анны – результат ее поста, а также и его причина? В конце концов, кто в состоянии здраво рассуждать на пустой желудок? А может быть, каким бы парадоксальным это ни казалось, девочка, получив какую-то пищу, научится вновь испытывать естественный голод. Применив кормление через трубку, Либ в самом деле подкрепила бы девочку. Отвела бы ее от края пропасти, дала бы ей время прийти в себя. Это, скорее, не принуждение, а принятие на себя ответственности – у медсестры Райт, в отличие от всех других, хватит решимости сделать необходимое, чтобы спасти Анну О’Доннелл от себя самой.
Либ так сильно стиснула зубы, что они заболели.
Разве взрослые не делают детям больно ради их собственного блага? Или медсестры – пациентам? Разве Либ, ради того чтобы вернуть пациентов к жизни, не мучила их, обрабатывая ожоги или вытаскивая шрапнель из ран? И в конце концов, бывает, что сумасшедшие и заключенные по нескольку раз в день подвергаются принудительному кормлению.
Либ представила себе, как Анна, проснувшись, начинает сопротивляться, задыхаться, как ее тошнит, а в глазах стоят слезы. Либ зажимает маленький нос Анны, придавливает ее голову к подушке. Лежи смирно, дорогая. Позволь мне. Ты должна. Неумолимо проталкивает трубку.
Нет! Слово оглушительно прозвучало у нее в голове. Либ подумала даже, что выкрикнула его.
Это не поможет. Именно это следовало днем сказать Берну. Физиологически – да. Она полагала, что жидкая пища, введенная Анне через трубку, обеспечит ее энергией, но не сохранит жизнь. Даже наоборот, это ускорит ее уход из мира. Сломит ее дух.
Либ сосчитала вдохи и выдохи Анны за минуту. Двадцать пять, чересчур много, угрожающая частота. Но по-прежнему идеальная регулярность. Несмотря на поредевшие волосы, коричневые пятна на коже, болячки в уголках рта, Анна была красива, как любое спящее дитя.
