Яркими публичными фигурами во главе него могла бы считаться лишь четверть века назад Николай Губенко и Юрий Соломин, недолго и почти одновременно возглавлявшие министерства Союза и России, но, скорее, в силу своей популярности как актеров.
В полной мере значимой политической фигурой был Луначарский, потом этот пост стал явно второстепенным и инструментальным. Фурцева его получила в качестве почетной отставки в 1960 году, утратив при этом место Секретаря и члена Президиума ЦК КПСС. И уже потом, с нуля сумела сделать министерство значимым фактором общественной жизни. Настолько, что после ее смерти его отдают Петру Демичеву, входившему во второй, если не в первый эшелон политического руководства СССР.
В этом отношении Мединский — политик по роли и политолог по специальности — и это дает основание полагать, что данное назначение — это признание за не только министерством культуры, но и самой культурой не просто частью развлекательной, а частью лично творческой сферы, но именно признание ее политической роли.
Собственно Мединский об этом и сказал в одном из первых интервью — что культура это не некая социально-остаточная сфера, что к ней надо относиться как к сфере, определяющей национальную самоидентификацию человека и общества. Функционально в политической системе общества культура — это сфера производства «латентных образцов», того, что определяет системы поведения человека, тип его реакций, характер поведения в социуме и полисе.
Если Мединский видит свою задачу в этом, в обеспечении именно этой роли культуры, превращении ее из некого фактора «официального язычества» в фактор собственно культуры, то есть, скрепляющего общество самосознания — именно это и является объективно наиболее востребованной задачей. Потому, что на сегодня российское общество и его сознание расколоты. Есть, как минимум, три основные политико-историко-культурные сектора общества. Первый — идентифицирующий себя в первую очередь по принадлежности к советскому периоду — и это далеко не только избиратели КПРФ — этот сектор присутствует среди симпатизантов всех политических сил. Второй сектор, идентифицирующий себя по принадлежности не то к периоду между февралем-октябрем 1917 года, не то с мифологическим восприятием реформ Александра Второго, не то вообще с сугубо прозападной ориентацией — те, кого условно, неточно и ошибочно принято называть «либералами». Третий сектор — те, кто живет картинами «старой доброй дореволюционной России».
Между ними — огромный раскол в оценках и суждениях и по отношению к прошлому, и по отношению к настоящему и будущему. Хотя раскол по отношению к прошлому — среди них превалирует.
Сфера культуры может этот раскол сохранять и воспроизводить — может пытаться преодолеть. Что правильнее и реалистичнее — отдельный вопрос. «Лидеры секторов» больше тяготеют к продолжению противостояния. Общество — больше настроено на некое интегрирование.
В этом отношении Мединскому придется выбирать — либо он будет культивировать ожидания одних секторов, либо он будет стремится обеспечить то, что принято называть признанием «равнозначимости досоветского и советского периодов истории».
При этом он определенным образом детерминирован, если не в своих действиях, то в оценках его самого теми или иными своими прежними действиями. С одной стороны — он озвучивал идею переноса тела Ленина из Мавзолея и переименования станции метро «Войковская» и прилегающих одноименных объектов. То есть — обозначал в своей позиции солидарность с досоветскими секторами. С другой — активно выступал против атак на советскую историю и советские ценности.
Пока получалось примерно так: Россия — великая страна с великой историей. К несчастью — большевики во главе с Лениным разрушили славную старую Россию. Но затем они же, во главе со Сталиным, сделали ее еще более великой, разгромили фашизм, спасли от него мир.
Не оценивая эту трактовку по существу, можно отметить лишь ее сложность для политического позиционирования. Потому что советский сектор никогда не согласится и не простит Владимиру Мединскому каких-либо атак на то, что можно назвать «ленинско-октябрьской героикой», а «квазилиберальный», да и «дофевральский» — признания ценности советской эпохи.
В данном случае вопрос не о том, чтобы подсказывать Мединскому, какую идентификационную позицию выбирать на будущее — дважды доктор наук и сам может в этом определиться. Вопрос в том, что данная позиция задач «воссоединения истории» и национальной идентификации не решает.
И он попадает в эпицентр нескольких узлов. Первый узел заключается в том, что если действительно вести активную культурную политику, если превращать Минкульт в активное министерство — нужны деньги. Не на те или иные запланированные ремонты и реконструкции музеев — на программы развития и поддержки искусства, на политику поиска и выращивания талантливой молодежи, на государственные заказы в области кинопроизводства. На зарплаты актерам и работникам культуры, чтобы одни не метались между спектаклями в поисках того или иного подножного корма и съемок в рекламе, а вторые занимались творческой работой в своих музеях и институтах. А не изматывали себя поточными экскурсиями на стороне.
То есть — нужны деньги — и значительно большие, чем есть. То есть — нужно чтобы не только Мединский и наиболее интеллектуальные группы признали, что культура первична, но чтобы это восприняло и общество, и особенно власть, в том числе — ее финансовый блок.
Второй узел, точнее — другой узел, потому что они несоподчинены — это как раз вопрос отношения к истории. Потому что культуры вне отношения к истории не бывает. Здесь Мединский оказывается в определенного рода клещах — с одной стороны сразу после назначения удар по нему нанесли «квазилибералы», действительно подняв волну чуть ли не истерики по его поводу. Но с другой — одновременный удар нанесли и коммунисты, в лице Зюганова обвинив и в антикоммунистичности, антисоветскости, русофобстве. Заодно можно ждать удара и от «дофевральских ностальгентов».
Хотя со стороны тех, кто считает себя коммунистами и защитниками советского наследия, может быть, умнее было бы понять то просоветское, что защищает Мединский и с одной стороны поддержать его в этом, а с другой — опереться на это самим.
То есть — ему нужна некая интегрирующая историческая парадигма, некая база для определения которой у него есть.
Что у него есть?
Он понимает, что культура и история должны работать на интеграцию национального самосознания, а не на постоянное воспроизведение раскола.
Он понимает, что любой нации нужна версия истории, позволяющая своей страной гордится, а не считать себя вечными учениками, «прокаженным», которому постоянно твердят о никчемности его истории и культуры и предлагают пойти в ученичество к иным нациям и культурам — в основном существующим в нынешнем благополучном виде за счет того, что как раз Россия (СССР) их защитила (неоднократно) и дала возможность существовать как независимым и благополучным народам.
Он понимает, что нужно объединяющее видение отечественной истории и культуры, как восходящей линии, как истории и культуры великих достижений и подвигов, хотя проведенной и через преодоление огромных проблем и огромных препятствий. И это единство должно включать в себя, как самоценные, периоды дореволюционной и послереволюционной России.
