И никакой способной поддержать «партии большевиков», и никакого «вооруженного и организованного пролетариата», способного стоять насмерть и раз за разом посылать по мобилизации в борьбу новые и новые полки.
А в остальном — как тогда, (только в переносном смысле): «Со всех сторон блокады кольцо, и пушки смотрят в лицо».
Кому-то не нравится один вектор его курса. Кому-то — другой. Кто-то хотел бы, чтобы он вернул страну в 1992 год, назначил премьером Чубайса и главой Центробанка Гайдара. Только понятно, что было бы со страной. И кстати, через год и с ним, и с Чубайсом, и с Гайдаром.
Кто-то хотел бы, чтобы он вернул, вдобавок к советскому гимну, советский герб, флаг и национализировал экономику. Наверное — это было бы весьма неплохо. Только как это сделать, когда ты — один, выкованной двумя десятилетиями борьбы и способной на реальную работу партии — нет, кадров, чтобы провести масштабную ротацию — тоже нет. А та партия, которая в этой ситуации, наверное, объявила бы себя твоим сторонником — хоть и большая, но если что-то и умеет, так это каждый раз проигрывать самую выигрышную ситуацию. Как только та возникнет.
Путин принимал все вызовы и не уходил от них. Но решал проблемы в той ситуации, которая реально была — и с теми людьми, которые реально были. Он не менял подряд всех тех, кого, наверное, хотел бы сменить, в частности, и потому, что всегда стоял вопрос, кем их заменить: он пришел к власти без своей команды и кадрового резерва. И шел другим путем: путем использования тех, кто был и кто что-то мог делать. Но создавал такие конфигурации, в которых они должны были делать хотя бы частично идущее на пользу делу.
Единственное, что у него было — нормальный навык человека его поколения: работать. Расшивать ситуации. Осуществлять ручное управление. Он создал систему из того, что ему досталось в наследство — из груды политического хлама. И сконфигурировал его так, чтобы этот хлам работал. И еще у него была способность чувствовать настроения и ожидания общества. И как минимум говорить то, что общество от него ждало бы.
Кто-то скажет, что он это только говорил, но не делал. Но даже если бы они были правы — он-то умел понять и выразить то, что чувствует общество. Другие — не умели.
Да и не только выразить — но и делать. Губернаторская фронда была подавлена. Телевидение — взято под контроль. На элиту был одет железный обруч. И было сказано одному из экономических теоретиков правительства, упомянувших о том, что экономического ведомство намерено провести эксперимент: «Вот эксперименты — на кроликах. На людях эксперименты делать не нужно».
И был «Норд-Ост». И все помнили, что в 1995 году в подобной ситуации, когда Басаев захватил роддом в Буденновске, Черномырдин пошел с ним на переговоры и отпустил с миром. И что в 1996 году был Хасавюрт, когда Лебедь сдал позиции Центра в Чечне, практически пошел на ее отделение, что обернулось нападением на Дагестан в 1999 году.
Как голосили в те дни московские рафинированные круги, требуя от власти капитуляции. Устраивали демонстрации, уже тогда поведением своим напоминавшие выходки дрессированных обезьян, требующие принять все условия террористов. И тогда он тоже принял вызов — террористы были уничтожены и подавляющее большинство заложников — освобождены. И больше подобных захватов в Москве с тех пор не было.
Кстати, Ходорковский — это тоже был вызов. И дело даже не в том, хорош сам Ходорковский или плох. Дело в том, что он вступил в борьбу за власть. И использовал не конвенциональные методы. Власть может быть даже и очень плохой — но власть должна уметь защищаться. Потому что иначе она не станет лучше, а просто перестанет быть — и общество будет само, на уровне «войны всех протии всех» выяснять отношения внутри себя. Ходорковский оказался в заключении не потому, что он плохой. А потому, что он вступил в игру, в которой один проигрывает, а другой выигрывает.
Со времен Горбачева в обществе утвердилось представление, что политика — это некая беспроигрышная игра: выиграл — получил власть. Проиграл — ничего не потерял.
Путин вернул политике ее содержание. Те, кто говорят, что при Путине политика ушла из нашей жизни, что ее теперь нет — лукавят. Ушла не политика — ушла игра в политику. Имитация. А политика — вернулась. Заниматься ей, то есть, на самом деле, рисковать — им не хочется. Им хочется играть в политику так, чтобы, если получится — получить все. А если не получится — не потерять ничего. Это — рождает авантюризм и безответственность. Привычку ставить эксперименты на людях и на стране. Реальная политика там, где за ошибки и неудачи в ней платят свободой и жизнью. Участия в политике достойны те, кто ими рисковать способен. Это выковывает элиту и ее ответственность.
Путин на это был готов. Его оппоненты — не готовы. Поэтому он выигрывал, а они проигрывали.
И поэтому, в частности, на выборы 2004 года не вышли ни Зюганов, ни Жириновский, ни Явлинский.
Сегодня мало обращается внимания на то, с чем был связан максимальный взлет популярности Путина. До 2005 года она была высока, но примерно такой, как и к концу 2011 года. Кривая его поддержки рванула вверх сначала после предпринятой им корректировки рыночной авантюры «монетизации льгот», когда люди стали массами выходить на улицы и перекрывать магистрали и железные дороги, затем после «левого поворота» осени 2005 года, когда экономический курс был развернут в сторону осуществления социальных программ, и уже затем — после Мюнхенской речи, когда он бросил вызов западным оппонентам России. Тогда его поддержка с 45–50 %% подскочила до 70–80 %%. Страна чувствовала улучшение жизни — и что самое главное — начала чувствовать самоуважение.
Потом, особенно в период кризиса, оппоненты Путина много иронизировали над появившимся тогда выражением «Россия встает с колен». Просто потому, что им вообще привычнее было жить не то чтобы на коленях — но на четвереньках. Меньше нужно напрягаться. Лучше кормят те, перед кем склоняешься. И удобнее заливаться бесконечным лаем.
Путин всегда принимал вызовы. В 2008 году он ничем не рисковал, если бы ушел на гарантированный политический покой. Он ушел бы на гребне популярности, при наличии принятого закона о гарантиях оставившему должность Президенту РФ, и при удовлетворении и успокоении международных элит.
Принять пост Премьера в этих условиях — это тоже означало принять вызов и рискнуть. Потому что означало принять на себя ответственность за экономическое положение страны — но без высших полномочий Президента. И зная, что до тех пор в России даже слабый и непопулярный Президент оказывался сильнее сильного (как Черномырдин) и к тому же сверхпопулярного (как Примаков) Премьера. К тому же, когда он принимал этот пост — волны мирового кризиса 2008 года уже были видны. И он как минимум допускал возможность того, что противостоять этому придется именно ему.
Может быть, и 2011 год, и само решение возвращаться были самым большим принятым вызовом и самым большим риском Путина.
В 2011 году явно обозначилось нежелание влиятельной части российской политической и бизнес-элиты допускать его возвращение. Причем нежелание, в частности, и тех, кто десятью годами раньше делал на него ставку.
