Но теории, претендующие на то, что они объемлют весь мир и всегда верны, теории, не опровергнутые лишь потому, что их поддерживают власти, – совсем другое дело. Именно такие идеи – и представление о том, что они священны, – особо опасны. Научный метод состоит в том, чтобы раздвигать границы наших знаний путем проб и ошибок.
Вспомним о том, как Галилей опроверг теорию Аристотеля, по которой тяжелые объекты падают быстрее, чем легкие (предание гласит, что Галилей провел эксперимент, сбросив шары с Пизанской башни). Это важнейшее открытие показало, каким прекрасным бывает опровержение заблуждения. Лишь один управляемый эксперимент отменил идеи едва ли не самого уважаемого интеллектуала в истории – и подготовил почву для новых ответов, новых проблем и новых открытий [294].
Однако битва между двумя концепциями мира – одна навязывалась сверху, другая пробивалась путем открытий снизу – продолжала бушевать. При помощи только что изобретенного телескопа Галилей открыл фазы Венеры и горы на Луне – и предположил, что центром Вселенной является не Земля, а Солнце.
В то время теория, согласно которой Земля вращается вокруг Солнца, считалась противоречащей Писанию. Псалом 92 утверждает, что «…вселенная тверда, не подвигнется». Псалом 103 говорит, что [Господь] «…поставил землю на твердых основах: не поколеблется она во веки и веки». А Екклесиаст (1: 5) говорит: «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит».
Но когда Галилей пригласил христианских богословов посмотреть в его телескоп и убедиться в том, что он, Галилей, прав, те решительно отказались. Они не желали сталкиваться с фактами, которые противоречат геоцентрическому взгляду на Вселенную. Трудно вообразить более откровенный пример когнитивного диссонанса. Богословы попросту закрыли глаза на истину.
В письме немецкому математику Иоганну Кеплеру Галилей писал:
«Посмеемся, мой Кеплер, великой глупости людской. Что сказать о первых философах здешней гимназии, которые с каким-то упорством аспида, несмотря на тысячекратное приглашение, не хотели даже взглянуть ни на планеты, ни на Луну, ни на телескоп. Поистине, как у того нет ушей, так и у этих глаза закрыты для света истины».
В итоге Галилея вынудили отречься от его взглядов, но не научными аргументами, а грубой силой. Он предстал перед инквизицией, был найден «подозреваемым в ереси» и получил предписание «отречься, проклясть и презреть» свои научные представления. Галилею вынесли формальный приговор, и остаток жизни он провел под домашним арестом.
Согласно популярной легенде, Галилей, отрекаясь, пробормотал: «И все-таки она вертится».
Этот короткий экскурс в историю науки показывает, что основные положения нашей книги отражены в ряде самых существенных тенденций истории. Религия формировала фиксированное мышление о природе вещей. Знание спускалось сверху, а не появлялось в результате обучения на ошибках. Потому прогресс был столь медленным на протяжении веков.
Вернемся к здравоохранению, где когнитивный диссонанс особенно глубок. Мы видели, что он проявляется разными способами, и один из них – свойственное медицинской культуре предположение о непогрешимости врачей. Стоит ли удивляться тому, что врачам так сложно учиться на своих ошибках и адаптироваться? Нужно заметить, что неспособность врачей признаться в своих промахах и слабостях, да и вообще согласиться с тем, что они могут ошибаться, иногда называют комплексом Бога.
Почти религиозный дух непогрешимости присущ и системе уголовного правосудия, особенно когда речь заходит о судебных ошибках. Мы уже цитировали одного окружного прокурора: «Невиновных не осуждают. Об этом не беспокойтесь… Это физически невозможно» [295]. Если система уже совершенна, зачем ее реформировать?
Наука в лучших своих проявлениях подходит к делу по-другому: считается, что мы по-прежнему многого не знаем, что истина нам пока не открылась. Философ Хилари Патнэм утверждает: «Разница между наукой и предшествующими ей методами поиска истины состоит в основном в том, что ученые готовы проверять свои идеи, не считая их непогрешимыми… Вы должны задавать природе вопросы и быть готовыми изменить свои представления, если те не работают» [296].
2
Тупик, о котором писал Бэкон применительно к естественным наукам в XVII в., напоминает тот, в котором находятся сегодня социальные науки. Естественные науки изучают материальные объекты – бильярдные шары, атомы и планеты (физика, химия и т. д.), в то время как социальные науки изучают людей (в таких сферах, как политика, уголовное правосудие, бизнес и здравоохранение). Бэконовская революция в социальных науках – дело будущего.
Среди прочего Бэкон критикует средневековую науку за то, что знание в ней спускается сверху церковной властью. Этот аргумент точно соответствует догме о спускаемом сверху знании в социальной сфере сегодня. Мы наблюдаем этот феномен, когда политики говорят о своих излюбленных идеях и идеологиях: школьная форма способствует дисциплине, правонарушителей можно отвадить от преступлений, отправив на экскурсию в тюрьму, и т. д. Политикам не нужны эксперименты и информация, – они уверены, что знают правильный ответ благодаря убежденности или озарению.
Привычку «знать заранее» укрепляет (как и в случае с естественными науками времен Бэкона) искажение нарратива. Оно заставляет нас думать, что мир куда проще, чем он есть на самом деле. Красивые, идеальные, интуитивно кажущиеся верными концепции (вспомним о программе «Испугаться и исправиться») уверяют нас, что мы понимаем всю сложность мира, хотя часто мы от этого далеки. Это не значит, что нарратив не нужен нам вовсе, это значит лишь, что нарратив нужно рассматривать как риторический прием, который требует эмпирического подтверждения.
Ирония состоит в том, что социальный мир куда сложнее естественного. У нас есть общие теории, которые предсказывают движения планет, но нет общих теорий человеческого поведения. По мере того как от физики через химию и биологию мы переходим к экономике, политике и бизнесу, решения проблем находятся все труднее. Именно поэтому следует учиться на ошибках, а не бежать от них.
Нам нужно совершенствовать использование метода проб и ошибок в ходе контролируемых испытаний – и быть готовыми пробиваться к успеху шаг за шагом, попытка за попыткой. Проблемы усложняются, и нам необходимо избежать искушения спускать сверху непроверенные решения. Вместо этого мы должны пытаться познать мир снизу.
Последние триста лет современная наука смело экспериментировала и собирала информацию, однако в социальной сфере эти методы почти не применялись. До 2004 г. в области образования были проведены лишь несколько десятков контролируемых испытаний – в сравнении с сотнями тысяч в физике.
Между тем сегодня, в отличие от Средневековья, мы знаем, насколько сложна физика. Мы рассуждаем о ракетостроении как о достойном интеллектуальном занятии. Нас завораживают квантовая теория и теория относительности. Мы признаём, что творческие люди способствовали гигантским скачкам в естественных науках, но понимаем, что новые теории поверялись экспериментами. Научный прогресс, по крайней мере частично, требует высокоточной системы наведения. Таково наследие Бэкона.
