Возникает и еще один вопрос: откуда агенты Мопа знали, где находится Гюго? Отвечая на позднейшее сообщение, что его хозяин с улицы Ришелье – Иуда, Гюго возражал: скорее всего, приютивший его человек всего лишь «легкомыслен». Тем не менее в 1852 году Анри д’Эскамп издал ошеломляюще льстивую книгу о новом императоре
{875}. Правда или нет, что за голову Виктора Гюго назначили награду, за «верность» кое-кого все же вознаградили.
Вернувшись 7 декабря в свое убежище, Гюго поднимался по лестнице, когда ему на плечо легла женская рука. По его словам, Жюльетта пришла предупредить, что его ждут и собираются арестовать. По словам Жюльетты, она застала Гюго в постели и пошла готовить ему завтрак, когда в дверь постучал какой-то мальчишка, похожий на жулика, и попытался заглянуть в квартиру поверх ее плеча
{876}. Гюго сжег список фамилий и адресов, которыми он пользовался в дни сопротивления, и Жюльетта отвела его в дом знакомого, Сарразина де Монферье, который издавал бонапартистскую газету, – идеальное укрытие. Маршрут бегства был хорошо продуман. Бывший печатник, которого Жюльетта знала с тех пор, как он был слугой в доме Жака Прадье, а затем ее соседом, раздобыл паспорт до Брюсселя. Приметы Жака Ланвена были описаны в паспорте довольно расплывчато, хотя упоминался «большой нос»
{877}. «Не совсем то, что мы хотели», – писала Жюльетта, проливая свет на малоизвестную сторону тщеславия Гюго: фотографии начала 50-х годов XIX века показывают величественный, расширяющийся книзу грушевидный нос, который вполне можно было назвать «очень большим»
{878}.
Через три дня Гюго решил, что пора двигаться к границе. Квартиру Жюльетты обыскали полицейские, а Монферье передали слух, что он прячет Виктора Гюго на чердаке. Вечером 11 декабря, за полчаса до отхода поезда до Брюсселя, Монферье и «Жак Ланвен» прибыли на Северный вокзал. Полицейские были повсюду. Везде расклеили плакаты с портретами вождей сопротивления, в том числе Виктора Гюго.
У вокзала на них стали обращать внимание, потому что Гюго слегка перестарался с маскарадным костюмом: девятидневная борода, черный плащ с поднятым воротником, кепка с кожаным козырьком, опущенным на знаменитый широкий лоб, и небольшой пакет, в котором лежали апельсин и бутерброд с ветчиной. Во внутреннем кармане он держал листок бумаги и карандаш. Если его увезут в полицейском фургоне, он выбросит записку через окошечко сзади. Может быть, кто-нибудь ее подберет.
Решив, что сидеть в зале ожидания не так опасно, как в последнюю минуту бежать на перрон, два человека сели рядом с двумя полицейскими. Через несколько минут Монферье узнал какой-то знакомый журналист; Монферье отвлек знакомого от величайшей сенсации, пообещав угостить сытным обедом, – вот поучительная история для всех репортеров, ведущих расследование.
Гюго остался один.
В восемь часов поезд вышел во мрак северных предместий; дом Гюго на Монмартре находился с правой стороны, но в темноте его не было видно. В промозглом купе второго класса кукольник и двое сменившихся таможенных служащих слушали, как два молодых человека запугивали друг друга историями о расстрельных командах и крови на улицах. В углу сидел жалкий с виду тип, кутаясь в плащ и изо всех сил стараясь быть похожим на печатника с большим носом.
Через три часа, в Амьене, в поезд вошла полиция. Открылась дверь купе. Увидев двух таможенников, полицейские прошли дальше. На следующей остановке произошло то же самое. Наконец, в три часа ночи, Гюго выглянул из окна и увидел слово «Кеврэн». Они пересекли границу. «Жак Ланвен» снял кепку и, отвернувшись от французских полицейских, прошел бельгийскую таможню. Еще один депутат, бежавший тем же поездом, заметил, как Виктор Гюго стоял в очереди, собираясь снова сесть в вагон, но, как он позже говорил ему в Брюсселе: «Я не посмел заговорить с вами – у вас был такой свирепый вид». Загнанный зверь почуял свободу.
Есть два совершенно разных образа Виктора Гюго, обосновавшегося в Брюсселе, – и оба представлены самим Виктором Гюго. Первый – закаленный в битвах пророк, который устало бредет в ледяную пустыню ссылки: «Он покидает Париж зимней ночью. Дождь, ветер, снег – хорошая школа для души. Зима похожа на изгнание. Холодный глаз чужака – полезное дополнение к темному небу: оно закаляет сердце в готовности к испытанию»
{879}.
Второй образ – человек с огромными, радостными стремлениями, который только что совершил лучший взлет в своей жизни. Он наслаждается покоем «под безмятежным небом» «чистой совести» и задумывает основать международное издательство, «которое станет интеллектуальной фабрикой всего мира, где Франция раздувает мехи». «Какая огромная честь для меня! – писал он Жюлю Жанену. – Вам всем стоит мне позавидовать – я представляю вас!»
Первые шесть недель Гюго провел в номере дешевого отеля, радуясь, что вынужден так же урезывать себя во всем и экономить, как в начале своей писательской карьеры: нет больше доходов от пьес, книг, службы в парламенте, а также, если «бессмертные» окажутся трусами, от Французской академии. К нему приехал бельгийский министр внутренних дел и предупредил, что его могут вынудить изгнать Гюго из страны, если он будет продолжать агитацию. Министр привез Гюго несколько чистых рубашек. По современным меркам, Гюго был миллионером, но добровольно наложенный на себя запрет тратить капитал превратил его в нищего
{880}. Ходили слухи о крайней скупости Гюго. Товарищи по несчастью жаловались, что Гюго вместе с ними ходил в дешевые столовые, а потом, оставшись один, тайно обжирался.
К собственному удивлению, в Брюсселе Гюго почувствовал себя довольно уютно. Город как будто совсем недавно оставила римская армия, и повсюду еще витал дух древней Галлии
{881}. Бельгийские политики устраивали дела в пивных и борделях, любимыми памятниками горожан были фонтаны в виде мужчины, которого рвет, и писающего мальчика, а мэр Брюсселя каждый день по пути на работу заходил повидаться с Гюго. Может ли он чем-нибудь помочь г-ну Гюго, кроме того, чтобы защищать его от похитителей из Франции? «Да, – ответил Гюго, – не белите фасад вашей ратуши».
После того как семь тысяч французских республиканцев хлынули в Бельгию, привезя с собой изумительные и неправдоподобные истории о героическом побеге Гюго
{882}, он стал солнцем, в лучах которого грелись все изгнанники. Он выбрал своей штаб-квартирой жилище над лавкой, где торговали табаком и зонтиками, на прекрасной Гранд-Пляс, величественной площади, застроенной кукольными домами в стиле барокко. К площади стекался извилистый лабиринт улочек, которые сейчас давно снесены. Гости проходили между двумя ухмыляющимися горгульями на доме номер 27 и поднимались по черной лестнице в комнату, похожую на пещеру: Гюго нанял и соседнюю квартиру и распорядился снести стену. Не оборачиваясь, он жестом приказывал гостям подождать, пока он заканчивает фразу, которую пишет. Из обстановки в комнате были диван, набитый конским волосом, который превращался в кровать, «простыни размером с полотенца», круглый стол, зеркало и маленький камин, который давал мало тепла. Высокое окно выходило на городскую ратушу напротив и «освещало комнату поэзией, искусством и историей»
{883}.
