Это ад?
Нет. Это Лондон»
{904}.
Первыми словами Гюго на английской земле стал вопрос, обращенный к сыну, в кебе: «Как нам отсюда выбраться?»
{905} Вопрос этот вводит в заблуждение, как и его знаменитое определение Лондона: «Скука из кирпича и раствора»
{906}. Неоконченное стихотворение о «черном Вавилоне» показывает, что его завораживал негативный образ романтического соединения с Природой:
Сморкаешься в платок, и он совершенно черный…
Снова сморкаешься,
И тебя передергивает, когда ты понимаешь,
Что английская сажа въелась в самый твой мозг
{907}.
Гюго вдыхал английскую сажу целых три дня в «Отель де Норманди» на Уиндмилл-стрит. Он встречался с издателями, со ссыльными революционерами – Луи Бланом и Джузеппе Мадзини. Оказалось, что живущие в Лондоне французы расколоты на несколько враждующих фракций. 4 августа они с Шарлем по лужам отправились на вокзал Ватерлоо. Жюльетта по-прежнему путешествовала невидимкой, словно самодоставляемый багаж. Гюго восхищался при виде английских домов в нескольких дюймах от окна его экипажа. В Саутгемптоне воришка украл у него носовой платок
{908}. В тот же вечер они сели на пароход, который Гюго называет «Королевской почтой». Ла-Манш встретил их величественным штормом:
«Всех пассажиров тошнило, кроме нас с Шарлем. Ночь мы провели одни на палубе; нас хлестали и сбивали с ног огромные волны. Наконец забрезжил рассвет. Мы увидели Гернси и красивую гавань в форме амфитеатра. Еще через несколько часов показались утесы. То был остров Джерси»
{909}.
В Сент-Хельер уже прибыло несколько волн ссыльных. Хотя некоторые довольно подозрительно отнеслись к «бывшему пэру», все они пришли приветствовать Виктора Гюго, который, по сообщению французского вице-консула Лорана, имевшего официальное право вмешиваться в чужие дела, выглядел «подавленным». Обе Адели, Огюст Вакери и кошка по имени Серая, уроженка тюрьмы Консьержери, уже поселились в отеле «Золотое яблоко» неподалеку от гавани
{910}. Гюго и Шарля отвезли в отель, а затем в «Братское общество» Сент-Хельера, где Гюго произнес речь. Помимо великого писателя с сыном, с корабля скромно сошла на берег седовласая дама; ее заметил вице-консул. Некоторые зеваки приняли ее за Жорж Санд
{911}. Когда сообщение дошло до Парижа, министр иностранных дел, ставший настоящим специалистом по Гюго, сделал примечание на полях: «Возможно, любовница Виктора Гюго, которая была с ним в Брюсселе». Отчет продолжался бодро: «Маловероятно, чтобы Виктор Гюго подверг риску безопасность своего нового убежища неблагоразумными выступлениями».
Через пять дней вице-консул узнал о речи Гюго. «Г-н Виктор Гюго, не тратя напрасно времени, воспользовался преимуществом той вольности, какую допускают английские законы в части устного и письменного слова, а также ложной безопасностью, предложенной ему демагогическим клубом Сент-Хельера. Он тут же вступил в него и стал произносить пылкие речи, направленные против французского правительства. Он даже самым прискорбным образом оскорбил принца-президента. От повторения его оскорблений я воздержусь»
{912}.
Повторять оскорбления Гюго не было смысла, потому что, если не считать фразы «зловещие намерения Елисейских Полей», других просто не было. Гюго призывал всех изгнанников объединиться, выступить единым фронтом против врага
{913}. А между строк можно было прочесть нечто удивительное: Гюго хотел, чтобы его оставили в покое. После того как его совесть успокоилась, он увидел впереди новые горизонты. Жизнь заново обретала приятную симметрию. Вначале политическая деятельность совершенно затмила его творчество. И вот события, причиной которых стала его политическая деятельность, должны были дать толчок самому поразительному художническому возрождению в литературе XIX века.
Остальные члены его семьи надеялись хотя бы до некоторой степени жить как прежде. В Сент-Хельере имелись театр, публичная библиотека, семь книжных магазинов. Выходило девять еженедельных газет, пять из них на французском языке. У местного бакалейщика имелось полное собрание сочинений Виктора Гюго. Они очутились вовсе не в пустыне; их страхи оказались напрасными. К сожалению, Гюго настроен был на символические поступки. Он с презрением отверг Сент-Хельер и обосновался в белом квадратном доме среди скошенных полей на краю городка. Дом стоял почти в одиночестве и выходил на море. Гюго назвал свое жилище по улице, на которой тот находился: «Марин-Террас»
{914}. Столовая и оранжерея с задней стороны дома выходили на широкую террасу, переходившую в каменистый наклонный сад, где росли бархатцы (местные жители подавали их на гарнир к угрю). Сад спускался к незащищенному от ветра песчаному пляжу. Справа виднелся замок Елизаветы; слева – пляж Азетт и причудливый старинный волнолом, который Гюго назвал «скопищем бедренных костей и коленных чашек, пораженных анкилозом». При отливе и в ясную погоду на горизонте можно было разглядеть смутное облако – французский берег. Мерцающая звезда на востоке была маяком Сен-Мало. Гюго видел его из окна спальни, расположенной над столовой: «Солнце встает с той стороны. Хороший знак».
Не успели Гюго расставить книги на каминных полках и задрапировать упаковочные ящики тканью, как на «Марин-Террас» зачастили шпионы. Подобно инспектору Жаверу из «Отверженных», вице-консул Лоран, видимо, считал приезд Гюго личным оскорблением. Очевидно, писал консул, слухи о заговоре с целью тайно ввезти во Францию шайку наемных убийц имеют под собой основание: Виктор Гюго снял дом на окраине города, почти на берегу. Когда Шарль купил небольшую лодку, в Париже страшно разволновались; линейные крейсеры привели в боевую готовность. Когда же ничего не произошло, вице-консул так объяснил их хитрую уловку: «Возможно, чтобы сбить нас со следа, беженцы на время станут рыбаками»
{915}.
