Зажатые в тисках вежливой тирании Гюго Поль Мерис и еще один помощник Гюго, Ноэль Парфэ, в прошлом литературный «негр» Дюма и Готье, вели битвы с наборщиками: они учили, что слово «лилия» (lis) следует писать lys, потому что буква «y» символизирует цветок и его стебель. И слово «трон» следует писать не trône, а thrône, потому что буква «h» позволяет взглянуть на сам предмет сбоку
{1013}. Кроме того, поступило распоряжение набрать анонс поэмы «Бог» на четвертой стороне обложки шрифтом другого размера, потому что словосочетание «БОГ ВИКТОРА ГЮГО», набранное буквами одинаковой величины, кому-то может показаться «странным». Не поставив в известность Вакери, Гюго попросил Мериса отложить выпуск сборника критических статей Вакери, чтобы они не отвлекали читателей от «Созерцаний»
{1014}. Как написала Адель Вторая в своем дневнике: «Виктор Гюго говорит, что, когда на карту поставлено отечество, семьи для него не существует»
{1015}.
Утром 23 апреля 1856 года парижские книжные магазины Паньера и Мишеля Леви наводнили взволнованные покупатели. В обычных условиях они стихов не покупали. Через три дня от первого тиража почти ничего не осталось. Мишель Леви бросился домой к Полю Мерису и предложил три тысячи франков за второе издание. Уже поговаривали о третьем. Гюго добился величайшего коммерческого успеха как поэт. Давно уже сборник стихов не становился крупнейшим общественным событием и, таким образом, нравственным ударом по Наполеону III, который стал в своем роде более долговременным и мощным, чем «Наполеон Малый» и «Возмездие», вместе взятые.
В то время как все рассуждали о несентиментальных преимуществах «реализма»
{1016}, Виктор Гюго швырнул в стоячее болото французской поэзии огромный романтический сборник, составленный из 158 прежде не публиковавшихся стихотворений. Многие из них сразу же стали классикой. Почти две трети стихов было написано после государственного переворота, но Гюго кое-где изменил даты, давая понять, что поток шедевров не прерывался с 1830 по 1856 год, а также для того, чтобы стихи сложились в единое целое. Два тома – «Прежде» (Autrefois) и «Сегодня» (Aujourd’hui) – разделяла пропасть: страница рядом с началом второго тома была пустой; на ней стояла лишь дата гибели Леопольдины. Печальные стихи, сочиненные до ее гибели, были передвинуты, а веселые стихи, которые он сочинил вскоре после того, он «состарил» на несколько лет. Стихотворение о предположительном отказе от своих роялистских корней, «Писано в 1846 г.», на самом деле было написано в 1859 году
{1017}. Стихи о первых блаженных днях с Жюльеттой Гюго пометил лишь первыми двумя цифрами: «18…» – наверное, для того, чтобы Адель не могла воссоздать истинную последовательность предательств. А может быть, он хотел подчеркнуть, что их роман неподвластен времени: «Неколебимое пламя / И бессмертный цветок!»
Особенно всем нравились камеи с изображением детей Гюго, похожих на птиц, которые резвятся в летнем саду, и душераздирающие элегии на смерть Леопольдины, особенно «Вилькье» и «Завтра на рассвете…». Элизабет Браунинг так растрогалась, что написала Наполеону III длинное письмо, в котором просила его простить человека, «который искупает необдуманные фразы и не имеющие оправдания утверждения в ссылке». «Больше всего трогает мысль о том, что ни одному историку нельзя будет потом написать: „пока Наполеон III правил, Виктор Гюго жил в изгнании“»
{1018}.
Хотя в стихах речь шла о постепенном приближении к могиле, истинная хронология показывает длительный процесс омоложения. В ссылке Гюго вел себя как мятежный школьник – в юности он таким не был. Он подробно изложил историю своей жизни вандала-романтика в таких великолепно задиристых стихах («Ответ на обвинение», «По поводу Горация»), что история французской литературы так и не сумела обрести точку опоры в реальности:
Я объявил все слова равными, свободными и современными…
Я убрал с шеи оцепеневшей собаки
Ошейник эпитетов…
Я изнасиловал дымящийся труп стиха.
Приписывание Гюго постфактум всех значимых перемен во французской поэзии и театре начиная с 20-х годов XIX века до сих пор составляет краеугольный камень многих трактатов по французской литературе того периода. В результате эволюционные процессы представляют революционными, а современников Гюго – Виньи, Дюма, Мюссе и Бальзака-драматурга – приходится постоянно открывать заново и отдавать им должное за их реформы.
Воспользовавшись всеми преимуществами долголетия, Гюго привел в порядок первую половину своей жизни, однако вовсе не склонен был относиться к своему прошлому насмешливо или уничижительно. «Созерцания» оказали мощное действие уже на четвертое поколение поэтов. Вот почему кажется, будто книга написана человеком, который одновременно жил в первой и второй половине века: в ней есть и «душевные состояния» Малларме и Верлена, и символы, которые как будто отделяются от того, что они символизируют. Он культивирует то, в чем один Бодлер признавал намеренную непонятность, и проявляет несвойственное для французского языка стремление избежать точных выражений (mot juste)
{1019}. Его космические видения произвели сильное впечатление на Рембо
{1020} и оживили традицию астрономической поэзии. Сталкивающиеся галактики и планеты, взрываемые норовистыми кометами, продолжали зрелище ньютоновой Вселенной, которая всегда ведет себя замечательно.
Профессиональные критики довольно прохладно относились к литературному сокровищу, с которым им пришлось столкнуться. Ламартин и Сент-Бев промолчали. Чаще всего жаловались, что Гюго снова и снова употребляет одни и те же слова. Избежать такой критики он даже не пытался. «Insondable [безмерный. – Г. Р.] – как infini, absolu, éternel, inconnu, ineffable, – говорил он Мерису, – слово, у которого нет эквивалента и которое, следовательно, неизбежно часто повторяется. Некоторые слова подобны Богу в глубинах языка»
{1021}. Старый враг, Гюстав Планш, уверял, что не понял ни слова из «апокалипсиса» Гюго. Другим не понравилось, что стихи о дочери Гюго поместил рядом с шаловливыми воспоминаниями о своих эротических забавах. Ульрик Гуттингер нашел замысел настолько оскорбительным, что увидел в стихотворении «Она без туфелек, со сбившейся прической…» (Elle était déchaussée, elle était décoiffée…) аллегорию «союза» поэта с демократией
{1022}. Критики, менее озабоченные собственным нравственным уровнем, дружно накинулись на тему инцеста, которая в «Созерцаниях» ошеломляет не более, чем в некоторых мифах.
