Употребив слово folie («безумие»), Гюго, похоже, догадался о том, что в декабре 1863 года стало непреложной истиной. Правда, он гнал от себя мысли о сумасшествии дочери и продолжал во всем обвинять Пинсона. Он наконец-то понял, какой вред причинил своей младшей дочери. Любопытно узнать, что он считал подходящим лекарством: «Через полгода Адель вернется в „Отвиль“. Она будет называть себя „мадам Адель“… Бедной девочке еще предстоит узнать счастье. Ей пора стать счастливой. Я так хочу. Я буду устраивать для нее вечера в „Отвиль-Хаус“. Приглашу выдающихся людей. Буду посвящать Адели книги. Я сделаю ее отрадой своих преклонных лет. Вознагражу ее за изгнание. Я все исправлю. Пусть какому-то идиоту удалось ее обесчестить, зато Виктор Гюго обладает властью ее прославить. Позже, когда она исцелится и будет счастлива, мы выдадим ее замуж за порядочного человека»
{1136}.
Лечение заключалось в повторении одной из причин: Адель должна была превратиться во вторую Леопольдину. Однако именно это она уже сделала с собой сама. Судя по ее дневнику, она еще больше, чем Гюго, верила, что ее умершая сестра – «Дева Мария» нового века. И вот теперь она тоже утонула и посылала письма из другого мира, выполняя священную миссию: сочетать браком мужчину из «прошлого» (как она об этом писала) с женщиной из «будущего».
Как ни парадоксально, самые романтические приключения членов семьи Гюго подвергались такой строгой цензуре, словно Гюго были крупными буржуазными чиновниками, чья репутация зависела от доброго мнения соседей и начальства. История любви родителей Виктора стала бы основой для увлекательного исторического романа, его драматическое ухаживание за Жюльеттой Друэ породило лишь несколько стихотворных строк. Историю Адели, вдохновившую Франсуа Трюффо на один из лучших его фильмов, «История Адели Г.», надлежало совершенно скрыть от посторонних глаз. Гюго часто вспоминал о том, как хорошо он хранил тайны в детстве: «Никто не умеет хранить тайну так, как ребенок»
{1137}. Он мог бы добавить, что дети всех возрастов также умеют хранить тайны от самих себя. Возможно, соображение «что подумают соседи» стало проявлением его «внутреннего цензора». Едва ли он думал о соседях, когда нагишом обливался водой на крыше дома или появлялся на публике с Жюльеттой. Иными словами, он боялся не соседей, а того, в каком свете он предстанет.
Адель словно повторяла эпизоды из семейной хроники, которые часто пересказывал Гюго, правда в очищенной форме: Софи Требюше отдается на милость грубоватого волокиты генерала Гюго с той же смесью беспомощности и несокрушимости; брат Эжен бежит в Блуа, чтобы выяснить, в самом ли деле отец женился вторично; Виктор Гюго отплывает в изгнание. В наши дни известно, что шизофрения передается по наследству. Известно также, что она расцветает в определенной семейной обстановке. По одной гипотезе, в некоторых семьях патология заложена изначально. Возможно, эта гипотеза находит свое подтверждение в семье Гюго, как и своеобразная точка зрения Р. Д. Лэнга, считающего, что шизофрения – вовсе не болезнь, а просто логический ответ на иррациональность мира. Как бы там ни было, апатия Адели, ее необщительность, холодность и странная одержимость – классические признаки.
Мысль о том, что психическое заболевание передается по наследству, в XIX веке была вполне привычной, и Гюго считал, что сам подвержен риску
{1138}. Его ссылки на банальное для романтизма творческое безумие, возможно, следует понимать в более буквальном смысле. Тайное сознание того, что над их семьей тяготеет рок, в ответе за то, что он пылко отвергает новые детерминистские системы, например философию Ипполита Тэна. Слепая судьба – ANАГКН из «Собора Парижской Богоматери» – бесконечно предпочтительнее понятию животных импульсов, которые в смысле нравственной свободы уравнивают человека и обезьяну. Что любопытно, в «Отверженных» биологические и родственные отношения скрываются или замалчиваются: Жан Вальжан, Козетта и Мариус не связаны узами родства. Козетта и Мариус женятся в конце романа. Мать Козетты умирает, а ее отец исчезает; Мариус отдаляется от деда, а отношения с отцом развиваются лишь после смерти последнего. Единственная тесно связанная группа в романе – ужасный выводок Тенардье, которые на удивление не сочетаются друг с другом. У Гюго семейные узы, как правило, разорваны: дети незаконные, приемные либо ненастоящие, а родственные узы теплеют лишь после смерти одного из членов семьи. Однако в этом – одна из тайн влияния романа: решимость, с какой автор ведет сюжетные линии к желанному концу – свадьбе и новому поколению, – вступает в противоречие с бессознательным стремлением этого избежать.
Именно в атмосфере полускрываемых тайн Гюго написал три своих следующих крупных труда. Чувство нависшего позора и «ледяной ветер ненависти, дующий над морем» (враждебные статьи) помогали ему поддерживать свой имидж, за которым он мог стареть, храня свой позор и создавая впечатление того, что ему удалось выжить.
Первое из трех этих произведений было напечатано в 1864 году. Название вводило в заблуждение: «Вильям Шекспир». Все начиналось как предисловие к переводу пьес Шекспира, сделанному Франсуа-Виктором. К тому времени, как предисловие было закончено, оно дошло до объема короткого романа, и пришлось писать другое предисловие, более короткое.
Начав с одной из самых неточных биографий Шекспира из всех существовавших, Гюго быстро перешел к истинной теме – величайшим гениям всех времен, которые принадлежат «к области Равных» и, следовательно, находятся выше сравнения: Гомер, Иов, Эсхил, Исайя, Иезекииль, Лукреций, Ювенал, Тацит, Иоанн Креститель, апостол Павел, Данте, Рабле, Сервантес и Шекспир. «Каждый новый гений – это пропасть. И все же существует такая вещь, как традиция. Традиция, которая переходит из одной пропасти в другую». Себе Гюго оставляет место в этом ряду, так как «серия продолжается». «Эти люди взбираются в гору, влезают на облако, исчезают и появляются вновь. За ними следят и наблюдают. Они идут по краю пропасти. Их ошибки радуют некоторых наблюдателей… „Как они мелки!“ – говорит толпа. Они гиганты».
В «Вильяме Шекспире» Гюго дал волю своим предубеждениям, отправив Гете на свалку истории, потому что его «равнодушие к добру и злу проникло ему в голову». Он превозносил революцию 1830 года в литературе, которая тридцать четыре года спустя позволила его сыну переводить шекспировские фразы вроде «ягодицы ночи» на французский язык. Он нападает на косных поборников языка: «Словарь существует сам по себе. Представьте, что ботаника сообщает овощу, будто его не существует!»
Очень малая доля его суждений основана на истинном знакомстве с Шекспиром. Он писал на чистом воодушевлении. «Я восхищаюсь всем, как зверь, – написал он во втором разделе четвертой книги части второй. – Вот почему я написал эту книгу… Мне казалось, что нашей эпохе не помешает этот пример глупости». Страницы взрываются сложными метафорами, главы загромождены именами собственными и эпитетами; аксиомы сыплются градом, как будто книга о Шекспире служит лишь предлогом для того, чтобы поговорить о себе.
