Даже когда-то надежный Франсуа-Виктор покинул тонущий корабль. Он влюбился в местную девушку Эмили де Патрон. В январе 1865 года она умерла от туберкулеза. Франсуа-Виктор послушал речь, которую произнес на похоронах его отец, и навсегда оставил Нормандские острова. Госпожа Гюго поехала с ним в Брюссель и не возвращалась два года. Они сняли дом – сначала на Астрономической улице, затем в доме номер 4 на площади Баррикад. Пожертвовав «счастьем» ради «долга», Гюго остался на Гернси. «Заброшенность, – писал он в 1868 году, – вот удел старика. Мне хорошо работается только здесь. Моя семья – мое счастье. Мне пришлось выбирать между семьей и работой, между счастьем и долгом. Я выбрал долг. Таков закон моей жизни»
{1161}.
Следующие стихи, написанные в «Отвиль-Хаус», показали, что долг и счастье не всегда несовместимы. 78 совсем не печальных стихотворений, названных «Песни улиц и лесов» (Les Chansons des Rues et des Bois), вышли в свет 25 октября 1865 года. В противовес батальонам александрийских стихов, «Песни» Гюго уместились в строках из шести, семи или восьми слогов. Предполагалось, что поэт сочинил их на досуге, как «Пегас, выпущенный попастись». Как и всякий жеребец, Пегас Гюго волновался от весенних запахов и аромата молодых лошадок:
Рассвет у дверей, матрас в углу:
Рай иногда бывает яслями;
Скрип трехногой кровати —
Впрочем, и старый пацифист-революционер никуда не делся: осторожные намеки на военное вторжение в Италию стали тучкой на солнечном горизонте. Но пули превращаются в цветы:
Май, насмешливо крича,
Осыпает бегство Зимы
Игривость стихов порадовала критиков; Гюго едва не пожалел, что опубликовал их до своей смерти
{1164}. В них видели плод его слабоумия. Песни «г-на Вертиго» пародировали и почти любовно высмеивал Барби д’Оревиль (которому хватило благородства признать в них превосходный пример французского стихосложения): «Гюго, разбитый разгульной жизнью, у которого на голове не осталось ни одного волоска, а во рту – ни одного зуба, только что издал непристойную книгу»
{1165}. Гюго в ответ пожелал Барби «лопнуть в своем корсете»
{1166}.
Подозрения в подавляемой педофилии, из-за которой убеленный сединами Гюго благодарит небо за маленьких девочек, позже подкреплялись тем, что многие путали вымышленную Жанну из «Песен улиц и лесов» с внучкой Гюго (она родилась на четыре года позже, в 1869 году). «Взрыв легкомыслия, – писал в 1912 году А. Ф. Давидсон, – многим казался неприличным в пожилом шестидесятитрехлетнем человеке»
{1167}. К счастью, у Давидсона не было доступа к дневнику, в котором Гюго расхваливает «очаровательную попку» своей четырехлетней внучки
{1168}.
Уж кто-кто, а Барби д’Оревиль должен был видеть, что подросток, который гоняется за юбками, – еще одна личина Гюго, маска под маской. Как бы ни возмущались биографы, некоторые черты характера Гюго дали толчок самым разным стихам. Явные противоречия в цельной картине не более удивительны, чем то, что один и тот же поэт может творить в разных жанрах. «Песни» Гюго оказали мощное воздействие на Верлена, Рембо и символистов; видимо, влияние лучше и свободнее передается через поколение. Его изумительную гибкость и разнообразную технику молодые поэты изучали, как инженеры изучают чертежи какого-то сложного механизма. Образы вроде «опахала яркости», «дрожи неба» или «диафрагмы» моря показывали способность художника воспроизвести именно то, что попадалось ему на глаза. Образы же, которые теперь кажутся чрезвычайно игривыми – «Бабочка учит фиалку правде жизни / И вспархивает» – доказывали, что и повседневные предубеждения годятся для стихов не в силу их тематической уместности; они составляют часть палитры. С нравственной точки зрения Гюго казался пережитком XVIII столетия; с эстетической точки зрения он был гигантом авангарда. Вряд ли такие качества способны были снискать ему любовь ровесников.
Композиция «Песен» снова доказала, что Гюго может писать стихи двумя способами: сознательно и интуитивно. Если у него наступала писательская «заминка», блокировался лишь один тип творчества. Ровно две трети стихов были написаны славным летом 1859 года. Они зрели – в то же самое время и в том же месте, что и «Труженики моря» – на крошечном острове Серк во время двухнедельного отпуска с Шарлем и Жюльеттой
{1169}. Оставшаяся треть была написана за десять недель до отправки рукописи в набор (в августе – октябре 1865 года). Обычно он писал по одному стихотворению в день на протяжении трех или четырех дней, затем следовал перерыв примерно с неделю – как будто мозг «переваривал» накопленное.
Сексуальная направленность «Песен» едва ли стала новостью. Возможно, с помощью стихов Гюго избавлялся от желаний или потакал своим капризам – он как будто устраивал отпуск от остальных частей самого себя. Из всех областей человеческого опыта, которые XIX век оптимистично подвергал «научному» анализу, только любовь оставалась сравнительно нетронутой: лишь с начала 1970-х годов начались систематические попытки исследовать массу озарений, сохранившихся в романтической беллетристике и народных песнях. В случае с Гюго особенно уместным кажется сравнение с наркозависимостью. Судя по «Песням», он часто зависел от психофизиологического воздействия влюбленности и удовлетворял ее малыми, но регулярными дозами. «Я отменяю один роман, начиная другой»
{1170}. Беглые интрижки с горничными и деревенскими девушками выполняли именно такую функцию. Короткие «взлеты» именно такими и были: они позволяли ему испытать всю палитру чувств без тех неудобств, какие сопровождают длительный, «полноценный» роман.
Следующие два с половиной года жизнь Гюго шла по уже описанному шаблону. Дом вокруг него продолжал разрастаться, подобно секреции его мозга, а вот «предметы мебели» в человеческом обличье постепенно отпадали. Госпожа Гюго все больше времени проводила на континенте. Зрение у нее стремительно ухудшалось. С трудом растянувшись в шезлонге, она принимала друзей и журналистов, выступая в роли посланницы Виктора Гюго в Брюсселе.
