Он собирался женить Франсуа-Виктора на «восхитительной» леди Диане Боклерк, которая была частой гостьей в «Отвиль-Хаус». Ее «алой кровью» Гюго собирался стереть пятно позора от «никудышного английского солдатика» Адели. Брат леди Дианы был десятым герцогом Сент-Олбенс – «очень либеральный, почти республиканец», как уверял Гюго сына
{1203}. Он не упомянул о том, что Уильям Амелиус Обри де Вер Боклерк был членом Жокей-клуба, другом принца Уэльского и владельцем угольной шахты в Ноттингемшире
{1204}. Поскольку леди Диана проявляла признаки легкого слабоумия и, похоже, больше интересовалась Гюго, чем его сыном (по ее словам, она помнила, что «в прошлой жизни была его кошкой»)
{1205}, возможно, Франсуа-Виктор поступил мудро, отказавшись на ней жениться. И все же его отец вставил сына английского пэра-республиканца в «Человека, который смеется» и с успехом предлагал Франсуа-Виктору роль в своей фантазии
{1206}.
Разочарование Гюго можно понять. Заполучив в семью леди Диану, он завязал бы более прочные связи в Англии, чем во Франции. Он общался бы с «краснощекой буржуазкой», королевой Викторией
{1207}, а его зять заседал бы в парламенте Великобритании. При должном освещении все это было бы интересной проверкой его дипломатических замыслов.
В противовес Франсуа-Виктору, Шарль по-прежнему вел себя как младенец и склонен был делать глупости: например, останавливался в дорогом отеле в Спа и проигрывал пять тысяч франков на рулетке (что особенно глупо для известного журналиста-республиканца). Иногда он возмещал свои потери, втягивая Гюго в карточные игры и устраивая так, чтобы отец проигрывал. Он перехватывал подарки, которые слали Гюго, и продавал их отцу
{1208}. Кроме того, он поощрял отца рисовать на письмах, потому что иллюстрированная рукопись Виктора Гюго всегда продавалась очень дорого
{1209}.
Гюго подыгрывал сыну и притворялся, будто ничего не замечает. Шарль обладал счастливым характером: обаятельный избалованный ребенок. Отец с радостью прощал его. По словам дочери Готье, Юдит, Шарль напоминал ее любимую гончую, только в человеческом обличье: гибкий и красивый, он любил лаять на полисменов
{1210}.
Не все видели дом Гюго в таком приятном свете. Бодлер регулярно навещал его в Брюсселе, когда госпожа Гюго была еще жива. Ходили слухи, что он – mouchard («шпион»). Так на «гюголианском» сленге назывался человек, который сотрудничал с официальной прессой и не писал рецензий на книги Гюго, что можно сказать почти обо всех живших в то время французских писателях. Кроме того, известно было, что Бодлер невысокого мнения о роде человеческом. Он считал, что люди погрязли в трясине первородного греха и не спешат вскочить на конвейер прогресса. Бодлера необходимо было «обратить». За ужином он приступил к теме, которую Гюго называл «великая стирка человечества при помощи просвещения»
{1211}: «Госпожа Гюго разъяснила мне свой величественный план международного образования… Я никак не мог объяснить, что и ДО международного образования были великие люди, и что, поскольку дети не находят себе занятий лучше, чем есть сладости, тайно пить спиртное и посещать проституток, и ПОСЛЕ этого больше великих людей не будет»
{1212}.
Отношения Бодлера и Гюго были обречены с самого начала. Здесь примечательны не столько остроумные выпады, которые на самом деле были своего рода самоосуждением, сколько поразительное упорство Гюго. «Шарлю Бодлеру, jungamus dextras», – написал он на экземпляре «Песен улиц и лесов». Бодлер перевел надпись для Мане: «По-моему, это просто значит: „Давайте пожмем друг другу руки“. Я знаю, что говорят о латыни Виктора Гюго. Это также означает: „Давайте объединим усилия, ЧТОБЫ СПАСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО“. Но мне плевать на человечество, а он никогда этого не замечал»
{1213}. Но именно потому, что Гюго все же что-то замечал, он пытался перевоспитать Бодлера. Он не мог поверить, что человек, вызвавший его интерес, может в самом деле придерживаться взглядов, противоположных его собственным.
Поль Верлен, чье поколение было слишком молодо для того, чтобы возмущаться, по словам Бодлера, «культурной диктатурой» Гюго, оказался более восприимчивым. Он нашел дом Гюго в Брюсселе на тихой улочке, обсаженной деревьями, с оштукатуренными стенами:
«Я был возбужден. Ужасно возбужден. Конечно! Как и все мое поколение, я был вдвойне „гюгопоклонником“: после 1830 года и 2 декабря. Две те даты не давали мне покоя…
Он прочитал мне мои стихи – утонченно, изысканно, искусно! Он льстил моей детской гордости, по-отечески позволив мне воздержаться от спора…
Что же касается нечувствительности, которую мы, парнасцы, взяли себе лозунгом, он сказал: „Вы это перерастете“»
{1214}.
Лучшее описание бельгийского дома Гюго дал человек, которого Гюго называл своим «третьим сыном». Прослужив какое-то время правительственным чиновником, Анри Рошфор стал одним из самых известных журналистов в истории Франции, смесью анархиста и импресарио мюзик-холла. Его газета карманного формата La Lanterne («Фонарь», выходила с мая 1868 по ноябрь 1869 года) нанесла существенный удар слева по образу императора. У газеты было полмиллиона читателей; то была одна из первых серьезных попыток разоблачить безумную бюрократию Второй империи.
Одной из главных тем «Фонаря» было утверждение, что Виктор Гюго – будущий президент. Гюго, большой любитель комиксов, с радостью следил за еженедельными похождениями своего персонажа
{1215}. Выпуск 13 июня 1868 года сообщал о решении правительства разрешить цикл лекций по истории французского театра, «при условии, что имя Виктора Гюго упоминаться не будет»
{1216}. Рошфор представил себе бюрократа, который наставляет министра образования:
