«– Ваше превосходительство, дурные вести. До меня дошли слухи, что имя Виктора Гюго на этой неделе произносилось 4852 раза. Считаю, необходимо усилить парижский гарнизон.
– Да, тревожный знак, – согласился министр. – В прошлом месяце это запрещенное имя называлось лишь 2700 раз».
В августе 1868 года Рошфор бежал от вереницы штрафов и тюремного заключения. Если сложить все его приговоры, он должен был заплатить 16 250 франков и два с половиной года отсидеть за решеткой. Он перевел «Фонарь» в Брюссель. Когда он прибыл на площадь Баррикад, Гюго, подобно Христу, приветствовал его словами: «Сядьте рядом со мной, ибо вы тоже один из моих сыновей». Он предложил Рошфору бесплатный стол и крышу над головой – явно признак личной симпатии, так как Гюго заботился о том, чтобы оставаться (по крайней мере, для виду) политически независимым.
Позже Рошфор подробно описал свою жизнь у Гюго в 1868–1869 годах
{1217}. Ценность его описания заключается в том, что он отказался разрубить гордиев узел «искренности». Он понимал, что видит настоящего Виктора Гюго и одновременно Гюго, который работал «на публику». Например, кабинет-спальня Гюго, куда не допускались остальные члены семьи, был обставлен как декорация для фотографии. В назначенное время Рошфор открывал дверь и видел, что гений стоит в море рукописей, перо его бегает по большим листам плотной писчей бумаги, не пропускающей влагу: «То был крошечный чердак, едва перекрытый, так что сквозь черепицу виднелось небо и, как не без гордости сообщал Виктор, время от времени его убежище заливало дождем». Гюго воссоздал условия, в которых его пишущий мозг впервые воспрянул к жизни. В его возрасте и при его положении текущая крыша была роскошью.
В «Фонаре» он позировал для читателей своих сыновей как «старик, который тревожен и спокоен. Спокоен – потому что я на дне пропасти; тревожен – потому что в нее может упасть моя родина». Массовые демонстрации на могиле Бодена – депутата, чье изрешеченное пулями тело на глазах Гюго несли с баррикады в 1851 году, – породили новые радостно-оскорбительные стихи вроде «Они пируют уже почти семнадцать лет!»
{1218}. Но по-прежнему не было признаков того, что он готовится к своему звездному часу в политике. Казалось чистым совпадением, что в его семью вошли два самых влиятельных противника Наполеона III: Рошфор и крестный Алисы Жюль Симон. Его записи на тему возможного возвращения показывают, как трудно было в его возрасте строить планы на будущее – не потому, что смерть могла помешать их осуществлению, а потому, что время шло по спирали или куда-то пропадало:
«Стать министром, президентом и т. д.?
Какой смысл?
Министром чего? Президентом кого?
Я – Дух на этой земле.
Вот кем я хочу остаться.
У меня нет потребности становиться представителем народа; я – представитель Бога»
{1219}.
Тогда «божественный долг» велел Гюго издать произведение, в котором он, по его словам, изучал «аристократию». Речь идет о романе «Человек, который смеется» (L’Homme Qui Rit).
Два тома вышли в Париже, Брюсселе, Лейпциге и Леггорне в апреле и мае 1869 года. С точки зрения критиков и с коммерческой точки зрения «Человек, который смеется» почти провалился. Возможно, все дело в том, что тогда мысли людей занимали выборы, которые дали империи ее первое и последнее парламентское правительство. А может быть, неожиданностью стали время и место действия – Англия XVII века, или, точнее, та часть сознания Гюго, которую он решил разместить на туманном острове неподалеку от побережья Франции.
Прочитав первые слова, многие читатели вынуждены были вернуться к титульному листу, чтобы убедиться, что они случайно не купили пародию: «Урсус и Гомо были связаны узами тесной дружбы. Урсус был человек, Гомо – волк… Содружество человека и волка пользовалось успехом на ярмарках, на приходских праздниках, на уличных перекрестках, где толпятся прохожие; толпе… нравился ручной волк, ловко, без принуждения исполнявший приказания своего хозяина. Это большое удовольствие – видеть укрощенного строптивца, и нет ничего приятней, чем наблюдать все разновидности дрессировки. Вот почему бывает так много зрителей на пути следования королевских кортежей».
Предполагалось, что «Человек, который смеется» – «истинная картина Англии, нарисованная с помощью придуманных персонажей» и, таким образом, по Гюго, это не исторический роман в традиционном смысле слова
{1220}. Он шел к «истине» довольно извилистым путем: история мальчика по имени Гуинплен, похищенного во младенчестве «компрачикосами» – бандой кочевников, уродовавших пленников и продававших результат своего отвратительного ремесла в цирки. Уродство Гуинплена – его ужасная, постоянная гримаса: «Какие бы чувства ни волновали Гуинплена, они только усиливали это странное выражение веселья, вернее – обостряли его».
Гуинплена, брошенного на английском побережье в том месте, которое Гюго наверняка видел с парохода, усыновляет ярмарочный философ и добрый мизантроп Урсус – вместе со слепой сиротой Деей. Гуинплен и Дея любят друг друга: слепая девушка «видит» душу, а не маску и не изуродованную плоть. Три человека и волк путешествуют по югу Англии в размалеванном домике на колесах, который называется «Зеленый ящик», и дают представления. Зрителей больше всего привлекало лицо Гуинплена.
Пока «Зеленый ящик» дает представления для все большего числа зрителей, незаметный королевский чиновник, известный как «откупорщик океанских бутылок», обнаруживает, что Гуинплен – пропавший сын ссыльного пэра-республиканца, лорда Линнея Кленчарли. В Лондоне Гуинплена хватает такой же таинственный чиновник – уапентейк, «жезлоносец»
{1221}, и, после леденящих кровь рассказов о работе английского «правосудия», ярмарочный шут занимает место в палате лордов, где предлагает угостить высокомерных лордов правдивым описанием жизни отверженных. Революционный посыл тонет во взрывах хохота.
Гуинплен с отвращением покидает Вестминстер и приходит на берег Темзы. Он видит, что Урсус отплывает, – он решил, что Гуинплен умер. Охваченная горем, Дея умирает у него на руках. В сгущающихся тенях Гуинплен приобретает ее провидческое зрение и, повинуясь «знаку», который посылает ему Дея с неба, шагает в черную пропасть моря.
