13 февраля 1871 года, вскоре после полудня, еще до того, как объявили окончательные результаты выборов, Гюго оставил Париж вместе с Жюльеттой, Алисой, сыновьями, внуками, горничными и Луи Бланом. Национальное собрание должно было заседать в безопасном Бордо. Гюго знал, что он и его сторонники окажутся в меньшинстве. Ему предстояло находиться в оппозиции к тем, кто поддерживал императора. Противникам Гюго казалось, что у них больше общего с дисциплинированными пруссаками, чем с парижским плебсом. Гюго предчувствовал грядущую политическую катастрофу, но теперь ее сопровождала катастрофа личная.
В четыре часа поезд, в котором сидели Гюго, должен был покинуть Этамп, где он остановился на обед. У окна купе собралась толпа; все кричали: «Да здравствует Виктор Гюго!» Гюго махал кепи и кричал в ответ: «Да здравствует Франция!» И вдруг «ко мне с угрожающим видом подошел командир пруссаков и сказал что-то по-немецки; видимо, он собирался меня запугать».
«Переводя взгляд с пруссака на толпу, я возвысил голос и повторил: «Да здравствует Франция!», на что люди ответили восторженными криками: Vive la France! Это поставило старого сухаря на место. Прусские солдаты ничего не сделали.
Путешествие долгое, медленное и неудобное. Вагон едва освещен; в нем не топят. В этом разрушении железных дорог угадываешь разрушение Франции. Во Вьерзоне мы купили фазана, курицу и две бутылки вина на ужин. Потом завернулись в одеяла, пальто и спали на сиденьях»
{1284}.
Поездка не задалась с самого начала. Они уехали из Парижа 13 февраля (к счастью, не в пятницу), в вагоне было 13 человек, и после долгих поисков в Бордо они нашли квартиру для Шарля и Алисы в доме номер 13 по улице Сен-Мор (Гюго снял жилье в доме номер 37 по улице Курс). «Алиса заметила, что число 13 нас преследует». Утром они позавтракали в ресторане «Байонна». Им принесли счет на 13 франков 15 сантимов.
В два часа Гюго ушел на заседание Национального собрания, которое проводили в Большом театре Бордо. Наверху устроили галерею для народа. Сцена за президентом оставалась пустой.
В конце заседания Гюго надел кепи и, выйдя на площадь, увидел там огромную толпу
{1285}. «Пока люди воодушевленно кричали „Да здравствует республика!“, из здания выходили члены Национального собрания с каменными лицами, кипя от негодования. Не снимая шляп, они шли в толпе, где люди стояли с непокрытыми головами. Многие сняли кепи и размахивали ими, приветствуя меня».
В здании продолжались дебаты; они окончились, как и следовало ожидать. Адольф Тьер договорился об унизительном мире с Бисмарком. Франция теряла Эльзас и часть Лотарингии; на стране повис крупнейший национальный долг в истории: репарации в размере пяти миллиардов франков, которые нужно было выплатить к сентябрю 1875 года. 1 марта 1871 года, после того как не удалось объединить левых представителей, выбравших его своим лидером, Гюго произнес речь. То была его первая парламентская речь за два десятилетия. Он изрекал мрачные пророчества. В сборнике «Поступки и речи» приводится ее название: «Война в настоящем и мир в будущем». У Гюго еще оставались в запасе сюрпризы.
«Если подпишут этот безжалостный мирный договор, Европа никогда не сможет спать спокойно. Начнется огромная мировая бессонница. (Волнение в зале.) Отныне все будут бояться двух европейских народов: один – потому что он одержал победу, второй – потому что он побежден».
Один из тех, кто аплодировал этой речи, был молодой мэр, обнимавший Гюго по его возвращении в Париж. В 1919 году Жорж Клемансо председательствовал на другой мирной конференции и, с непримиримостью «побежденного» 1870 года, помог проложить путь Адольфу Гитлеру.
Вначале речь Гюго, несмотря на свои противоречия, воспринималась как вполне приемлемый вклад в дебаты. Далее он внес свое предложение по выходу из кризиса; для него характерно сочетание империализма, интернационализма и откровенной, почти черчиллевской, дерзости: «Франция вернет Эльзас и Лотарингию. (Возгласы: «Правильно! Правильно!») Все ли это? Нет!.. Трир, Майнц, Кельн, Кобленц, весь левый берег Рейна». Казалось, над залом витает дух Наполеона I. Вскоре выяснилось, что Гюго таким образом решил пошутить. Соль анекдота заключалась в том, что затем Франция отдаст завоеванные города Германии при том условии, что границу ликвидируют и будет основана «континентальная федерация».
В своей поразительной речи, которая, судя по всему, сразу же выветрилась из голов тех, кто ее слушал, Гюго поднимает несколько сложных вопросов. Во-первых, в «Поступках и речах» содержится намек на то, что левые представители отказались объединиться под руководством Гюго в силу внутренних разногласий; но предлагать тотальную войну с врагом, который только что одержал быструю, сокрушительную и полную победу, – не обязательно означало размахивать флагом компромисса и примирения.
Во-вторых, взгляды Гюго с высоты конца XX века могут показаться удачными прогнозами. По его мнению, после войны за Рейнскую область немедленно образуется Европейское сообщество. Кроме того, его речь служит примером политики, которая черпает уверенность в долгосрочных планах и личных утопиях. Провидец выхватывает из будущего отдаленные события, не замечая того, что творится у него под носом. Если, как позже утверждали многие, Виктор Гюго предсказал обе мировых войны, он вполне мог одну из них развязать лично. Начиная с 1869 года человек, которого считали неспособным на принятие практических решений, предложил их на удивление много: массовое восстание на улицах сильно милитаризованного города; уничтожение города с помощью подземных взрывов; убийство таких же европейцев посредством химического оружия и «священная» война, в конце которой Франция скажет Германии: «Ты лишила меня моего императора; я лишаю тебя твоего» – разумеется, если после войны найдется кому произнести такие слова.
Лучшее, что можно сказать о предложенном Гюго геноциде, – он по-прежнему улавливал дух времени. Такое стремление превращать сон в страшноватую реконструкцию прошлого гораздо больше свойственно Франции после Седана, чем самому Гюго. Пережив худшее поражение после Ватерлоо, он возвращался мыслями на поля сражения своего детства. Он предлагал «призвать на помощь войне науку» и требовал, чтобы «тех малышей, которые скоро вырастут, воспитывали в священной ненависти». Он объявлял своего рода нерелигиозный джихад. Он говорил языком Торквемады.
Пацифизм Гюго всегда был неистовым, в отличие от безмятежности солдата. Но теперь внутреннее противоречие проявлялось открыто, и он получил прекрасную возможность изложить свои планы после возвращения во Францию.
Как показывает осадный дневник, его самомнение все больше раздувалось. Постоянное напоминание о собственной значимости столкнуло его с проблемой, свойственной всем, кто страдает манией величия. Речь шла не об откровенном завоевании абсолютной власти. Он должен был решить куда более тонкую задачу. Как справиться с той абсолютной властью, какой он уже обладает? Сознавал это Гюго или нет, но он понемногу превращался в Гуинплена, из-за чего невозможно было всерьез принимать его предложения.
