Вот загадка, связанная с его политической карьерой. Несмотря на то что «Отверженные» отличаются такой убедительностью, почему речи Гюго иногда нелепы до абсурда? Если вспомнить, что он предлагал в Бордо, можно утверждать, что его величайшим вкладом в будущий Европейский союз был намеренный подрыв собственной политической карьеры, отказ становиться одним из первых диктаторов-шутов нашего времени. Ему оставалось одно: новое изгнание. Только в ссылке его особую форму безумия можно было обратить к его выгоде.
Что касается внешнего мира, Гюго вынужден был ограничиться простым негодованием. Последней соломинкой стало голосование о переносе Национального собрания не в Париж, а в Версаль: поток новостей из столицы совершенно иссяк. Боялись, что там произошла революция. Гюго призывал парламентариев не поворачиваться спиной к «завораживающему и таинственному мотору всемирного прогресса», Парижу: «Пруссаки расчленили Францию; давайте не будем обезглавливать ее».
8 марта Национальное собрание проголосовало за сложение депутатских полномочий Гарибальди, который привел своих «краснорубашечников» в распоряжение французов и сражался против немцев на юге. Гюго тут же вскочил и преодолел точку невозврата. «Не хочу никого оскорблять в этом собрании, – солгал он, – но вынужден сказать, что Гарибальди – единственный полководец, который сражался за Францию, единственный полководец, которого не победили».
Поскольку Гарибальди не был французом и поскольку Гюго был прав, Национальное собрание изверглось, как вулкан. В последовавшей суматохе Гюго написал, что тоже слагает с себя депутатские полномочия, объявил, что больше не вернется, и покинул Большой Театр.
Через пять дней, когда депутаты собирались переезжать, Гюго ужинал в ресторане. Он рассчитывал уехать на следующий день. Официант попросил его выйти в фойе, где его ждал посыльный. Шарль Гюго ехал в экипаже в «Кафе де Бордо». Когда он прибыл, кучер открыл дверцу и увидел человека, лицо у которого как будто взорвалось: за инфарктом последовало обширное кровоизлияние, вызванное тучностью, чрезмерным потаканием своим привычкам и долгими зимними ночами, проведенными на парижских крепостных валах. 13 марта Шарль Гюго скончался. Ему было сорок четыре года.
«15 марта. Креп мне на шляпу – 4 фр. Двум рабочим, которые охраняли Шарля, – 20 фр.
16 марта. Похоронному бюро – 428 фр.
17 марта. Поездка в Париж экспрессом – 559 фр.
Аренда вагона для нас (10 мест) – 665 фр.».
Похоронная процессия ехала всю ночь и прибыла на Орлеанский вокзал в Париже 18 марта, в субботу, в 10.30 утра. Принесли газеты: Виктора Гюго ждали в столице к полудню. Начальник вокзала отвел Гюго и его родных в свой кабинет; тем временем на вокзале собралась толпа. Эдмон Гонкур, который недавно потерял брата, пришел выразить свои соболезнования. «Это ненормально, – сказал ему Гюго, – две бомбы за одну жизнь». Он имел в виду Леопольдину
{1286}.
В полдень они отправились через весь город на кладбище Пер-Лашез.
Даже для человека, идущего за гробом сына, было очевидно: в городе происходит нечто необычайное. В то утро правительственные войска попытались отбить пушки, установленные на холмах Монмартра и Бельвиля, но местные женщины отстояли их. Солдатам приказали стрелять в толпу, но они отказались выполнить приказ. Парижане не для того пережили осаду, чтобы Тьер разоружал их! Национальная гвардия взбунтовалась, и регулярная армия собралась эвакуировать город. Толпа растерзала двух генералов на улице Розье.
Из-за баррикад процессия двигалась окольными путями. Когда они проходили по восточным предместьям, кафе опустели. Теперь за гробом шли не только писатели, но и гвардейцы, и подвыпившие рабочие. На площади Бастилии, где Гюго когда-то пробовал провозгласить регентство, реял красный флаг. Увидев убеленную сединами голову Виктора Гюго, батальон Национальной гвардии забил в барабаны и встал по стойке «смирно». Толпа замолчала. Когда они покинули площадь, кто-то закричал: «Да здравствует республика!»
Гюго ненадолго отстранился от текущих событий и понял, что его личная жизнь стала ближе парижанам чем когда бы то ни было. Похороны Шарля Гюго стали первой общественной церемонией нового города-государства. Революция, которую Гюго в 1848 году помогал подавить, наконец восторжествовала. Хотя в другого старика, генерала Тома, «одного из убийц сорок восьмого года», выпустили 40 пуль
{1287}, Гюго оказался безупречным, хотя и несколько нерешительным героем революции.
К тому времени, как процессия достигла кладбища, толпа увеличилась в несколько сот раз; она заполнила все пространство между могилами, как река во время наводнения. Гюго опустился на колени и поцеловал гроб.
Далее последовало то, что запомнили многие. Видимо, это стало самым ярким и тяжелым событием. Склеп оказался слишком узким, и гроб не проходил. Целых полчаса могильщики расширяли отверстие. «Вакери, – писал Гонкур, – воспользовался случаем и произнес длинную речь, в которой сообщил, что Гюго-младший был мучеником и умер в доспехах, помогая основать республику. Тем временем Буке шепотом сообщил мне, что причиной смерти были излишества в супружеской жизни и телесная диарея [распутство. – Г. Р.]». В воспоминаниях самого Гюго настрой иной
{1288}: «Пока шлифовали камень, я смотрел на могилу моего отца и гроб сына. Наконец гроб можно было опускать. Шарль упокоится с моим отцом, матерью и братом [Эженом. – Г. Р.]. Люди бросали цветы на могилу. Толпа окружила меня. Все пожимали мне руки. Как люди любят меня, и как я люблю людей!»
На следующий день газеты наперебой рассказывали о двух событиях: похоронах Шарля Гюго и объявлении, сделанном правящим Центральным комитетом Национальной гвардии, о том, что в Париже пройдут выборы
{1289}.
Казалось, что осада кончена, трусы, которые сдались пруссакам, бежали в Версаль, и началась весна. Казалось, что все закончится карнавалом. Виктору Гюго грозила опасность превратиться в священную корову новой республики. На следующий день после похорон к нему пришли четыре члена Центрального комитета, чтобы посоветоваться с «гернсийским мудрецом». Гюго сказал им, что их цели справедливы, но средства преступны, что было рискованно. Он еще помнил резню июня 1848 года и ее результат: девятнадцать лет правления Наполеона III. Если бы Гюго выбрали в комитет, он очутился бы в невозможном положении: ему пришлось бы проводить в действие собственную политику. Возможно, в конце концов его бы казнили по распоряжению той или иной стороны, а французские республиканцы потерпели окончательное поражение. Как обычно, революция началась слишком рано. Настало время покинуть Париж. Через четыре дня в Le Rappel появилась заметка:
