Для внешнего мира иллюзию жизнеспособности поддерживали Вакери и Мерис. Их бурная деятельность вылилась в длинный список последних публикаций Гюго, который вводит в заблуждение. Вакери и Мерис издали три длинных поэмы, «Высшая жалость» (La Pitié Suprême, 1879), «Фанатики и религия» (Religions et Religion) и «Осел» (L’Âne, 1880); антологию «Четыре ветра духа» (1881); пьесу «Торквемада» (1882) и «последние выпуски» «Легенды веков» (1883). Все эти произведения были написаны гораздо раньше. Но, поскольку Гюго часто называл свои творения посланиями от мертвых к живым, уместным казалось, чтобы его «посмертные» произведения начали выходить, пока он еще был жив.
Новый дом Гюго стоял рядом с домом номер 132, в котором жила Алиса с детьми и мужем. Эдуар Локруа сражался с Гарибальди, сотрудничал с Рошфором, после разгрома Парижской коммуны сидел в тюрьме и был избран в парламент как один из светочей республиканцев-гюгопоклонников. Теперь ему предстояла задача посложнее: жить в одном доме с Виктором Гюго.
Трудность заключалась в том, что дерево, пораженное ударом молнии, уже выпускало новые побеги. Сначала это казалось невозможным. Гюго спал до полудня, что было катастрофой для его творчества, ведь писать он мог только по утрам, до того, как обед перенаправлял его энергию от мозга к желудку. Бланш отпугнуло предупреждение Жюльетты: может статься, что она окажется в постели с трупом. Ее срочно выдали замуж за какого-то клерка. После этой небольшой победы Гюго уже не пришлось ездить на омнибусе…
Однако его последнее полноразмерное стихотворение (17 ноября 1879 года) демонстрирует признаки выздоровления. Оно описывает мыслителя, который надеется постичь тайну творения, воспользовавшись образом мужчины, возбужденного отказом любовницы: «Пытаясь выхватить „да“ из голосов, которые говорят „нет“»
{1404}. В стихотворении чувствуется какая-то недосказанность, заметна странная нескладность в построении фраз, которая предполагает, что потеря живости в сознании старого поэта иногда может быть выгодной с эстетической точки зрения – как ухудшение зрения у художника.
Похоже, Гюго по-прежнему тайно ускользал из дома и отправлялся на свои любовные экскурсии. Локруа пришел в смятение. Его приемных детей призывали на службу в качестве кумиров «гюгопоклонства», жена жаловалась, что старик щиплет ее за грудь, а всякий раз, когда Гюго лишали секса, дом по ночам заполнялся сверхъестественными звуками – звоном бьющихся зеркал, хлопаньем огромных парусов. Оказалось, что старик активно занимается любовью с тремя молодыми женщинами, в том числе с бывшей любовницей незаменимого Поля Мериса. А потом пошли шантажирующие письма: муж Бланш обнаружил в бумагах жены склад непристойных посланий. Локруа, чья политическая репутация зависела от репутации Гюго, обратился в полицию. Нельзя было допустить повторения эпизода с мадам Биар! Ходило много слухов, но на сей раз они оказали на его репутацию иное действие. Энергией Гюго восхищались, как будто она каким-то образом отражала жизненную силу всего народа: «Говорили, что в то время все тайные агенты и сотрудники полиции носили в кармане фотографии двух выдающихся стариков, одним из которых был Виктор Гюго. Если их желание исследовать парижское „дно“ толкнет их на опасные приключения, необходимо избежать громкого скандала или ареста»
{1405}.
Подробности жизни Локруа в одном доме с Гюго – бессознательное соперничество, раздражающие привычки, – естественно, не сохранились. Его реакция на жизнь с сексуальным генератором дошла до нас лишь в грубых воспоминаниях Леона Доде. «Опять вы за свое, отвратительный старик! – якобы говорил Локруа, увидев, как Гюго крадется вниз в тапочках и жилете. – Оставьте кухарку в покое!»
{1406}
Леон Доде был другом детства Жоржа Гюго, а позже женился на Жанне. Его воспоминания густо приправлены вымыслом и вымышленными разговорами, но, возможно, они довольно верно отражают точку зрения сироты Жоржа. Все отцовские функции, в том числе не самые популярные, например поддержание дисциплины, Гюго передал Локруа. Психологическая точность фантазии Доде подтверждается письмом, которое Жорж Гюго написал своему отчиму в 1894 году: «Я видел, как вы обращаетесь с Виктором Гюго, чью память вы теперь ревностно защищаете. Я видел, какие сцены происходили между великим стариком и вами, когда вам хватало безрассудства спорить с ним; вы говорили вещи, ужасавшие меня»
{1407}.
Нарочно или нет Локруа расстраивал сексуальные экспедиции Гюго, но новый домашний режим явно подавлял его больше, чем Вторая империя. Поэзия его иссякла, его тираническое обаяние утратило силу, а к главному источнику его самовыражения относились как к отвратительному пороку.
5 июля 1879 года Жюльетта прижималась к Гюго на высоте тысячи футов
{1408}. Далеко внизу раскинулся город ее любимого, похожий на рельефную карту его жизни: купола, шпили и башни, носившие имена некоторых самых известных его произведений. В корзине воздушного шара вокруг него собрались люди среднего возраста – прошлые и будущие биографы: Ришар Леклид, Поль де Сен-Виктор, Морис Талмейр и Поль Мерис.
Все они поднялись в воздух на воздушном шаре в Тюильри. Возможно, Гюго вспоминал свой первый взгляд на Париж с высоты птичьего полета, с купола Сорбонны, в 1815 году, когда к Парижу подходили войска союзников. С тех пор город постоянно менялся в его сознании, и можно было поверить, особенно с высоты тысячи футов, что его оптимизм был оправдан.
В апреле того же года приняли первый закон, даровавший амнистию коммунарам. Общую амнистию обещали объявить на следующий год. В 1882 году начальное образование стало светским; одним из последствий принятия этого закона стало обязательное механическое заучивание школьниками стихов Виктора Гюго. За холмами Парижа вдохновленные исследователи несли факел прогресса на Черный континент. Гюго говорил об этом в мае на банкете в честь отмены рабства в 1848 году: «Видели озера… Гигантские гидравлические машины приготовлены Природой и ждут Человека»
{1409}. Сам воздушный шар был радостным символом. Он понравился Гюго так же, как фонограф, который он видел у министра почты («очень любопытно»), и новый высокоскоростной трамвай, до смерти напугавший Жюльетту. «В двадцатом веке, – сообщил Гюго месяц спустя, на первом социалистическом рабочем конгрессе, – война отомрет; виселица, ненависть, короли, границы и догматы – все отомрет. Человек будет жить»
{1410}.
Гюго так самозабвенно погрузился в новую жизнь символической функции, что легко забыть, что его поэзия почти сошла на нет. Он мог часами позировать для портрета, похожий на гору, припорошенную снегом. Портрет для салона рисовал Леон Бонна. Двигались только его губы – он восхвалял провидческое величие Лессепса, восстановившего Суэцкий канал. Как-то во время сеанса к нему пришел Лессепс, и Гюго призывал измученного Бонна скорее закончить портрет
{1411}. Флобер уверял, что портрет «очень похож – вплоть до формы ногтей»
{1412}. Очень похож на ту жизнь, которую вел Гюго: рука по-наполеоновски лежит на жилете (пятна скрыты глубокой тенью), а тяжелый локоть опирается на лежащего Гомера. Левый глаз запавший – тусклый от старости или смотрит на то, что оставалось невидимым для других.
