Одну повторяющуюся мысль в «Соборе Парижской Богоматери» невозможно понять, не зная об отношениях Гюго со своим ближайшим другом. «Не надо заглядываться на жену ближнего своего, – говорит Гренгуар, – как бы ни были ваши чувства восприимчивы к ее прелестям. Мысль о прелюбодеянии непристойна. Измена супружеской верности – это удовлетворенное любопытство к наслаждению, которое испытывает другой
{459}».
Традиционный литературный портрет Шарля Огюстена Сент-Бева наверняка состоял бы из длинного списка взаимно противоречащих друг другу эпитетов; в конце концов в нем остались бы одни отрицания, а в конце он назывался бы величайшим француз ским критиком XIX столетия. Две подробности запоминаются лучше любой абстракции: его импотенция, вызванная врожденным пороком – гипоспадией, при которой отверстие мочеиспускательного канала открывается на нижней поверхности полового члена в мошонке или промежности, и его самый яркий поступок. Как-то дождливым утром Сент-Бев дрался на дуэли с редактором «Глобуса». Дуэль происходила на восточной окраине Парижа. В одной руке Сент-Бев держал пистолет, в другой – зонтик. Когда секунданты заметили, что зонтик против правил, Сент-Бев возразил: он готов отправиться в могилу «от выстрела, но не промокший насквозь». Дуэлянты сделали по два выстрела, не причинив друг другу вреда, а потом все вместе отправились завтракать.
В поэзии Сент-Бева насмешливый модернизм сочетается с романтической тоской; его стихи – как бы снимок, передающий полутона сознания, сделанный безжалостным, ироничным фотографом, который наблюдает за ходом операции. Перевод одного из его ранних стихотворений, сделанный в 1830 году леди Морган, сохраняет мучительный самоанализ, но перевод следовало бы дополнить ломаным контрапунктом мягких словесных гармоний Сент-Бева. Это поэзия, которая одновременно стремится к величию Гюго и радуется его падению:
Я говорю себе: коль хочешь утопиться, —
Удобней места нет – достаточно решиться,
Одежду спрятать здесь, под ивой молодой,
И без свидетелей исчезнуть под водой.
Но только не спешить! Не надо бурно, с ходу
Бросаться с головой в мерцающую воду, —
Как в ванну, не спеша, войти в нее по грудь,
На красоту вокруг последний раз взглянуть,
И лишь тогда нырнуть, глаза зажмурив плотно,
Когда поймешь, что все решил бесповоротно
{460}.
На фоне такого гнетущего пейзажа Гюго сиял, как красное солнце. В июле 1830 года Сент-Бева спросили, верит ли Виктор Гюго в Бога. Его ответ, помимо удивительной слепоты, выдает сладкую боль зависти: «Ах! Виктора Гюго подобные вещи не мучают. Его талант постоянно доставляет ему великое, чистое и утонченное наслаждение! Его творчество так красиво и так совершенно! Он так изобилен! Он цельный и счастливый человек. Он счастлив в семейной жизни. Он весел. Может быть, слишком весел».
В письмах к счастливому человеку Сент-Бев простирается ниц у его ног и даже ломает собственный стиль, подражая Гюго. «Я теперь живу только через вас, – пишет он в октябре 1829 года. – Тот небольшой талант, каким я обладаю, пришел ко мне по вашему примеру и по вашему совету, замаскированному под похвалу». Много лет спустя Сент-Бев старательно менял все свои ранние суждения о личности Гюго: «В его сердце нет места благородству: неискренний и нескромный, в глубине души он тщеславен. Все, кому приходилось близко иметь с ним дело, рано или поздно обнаруживали это. Но я долгое время заблуждался. Я очутился в пещере Циклопа, а думал, что живу в гроте полубога»
{461}.
На самом деле переменилось не столько отношение Сент-Бева к Гюго, сколько его анализ своих чувств. Собственные жалкие подражания подогревали его недоверие к великой простоте Гюго, и именно потому его роман с Аделью превратился в тщательное исследование личности Гюго.
На протяжении 1830 года Сент-Бев все реже и реже виделся с Гюго. Он даже отказался писать рецензию на «Эрнани» под тем предлогом, что знал пьесу слишком хорошо. Он уверял, что попытка навязать Искусство массам – пустая трата времени (интересный вывод для социалиста): Гюго только «повредит своему целомудрию». Гюго был озадачен. 5 июля 1830 года несчастный Сент-Бев попытался в письме объяснить свое отсутствие: «У меня иногда появляются чудовищные, дурные мысли – ненависть, ревность, человеконенавистничество… Но вы должны верить – вы ведь поверите, не так ли? – что я по-прежнему тот же, хоть я и изменился. Верьте, что благодаря чуду дружбы я присутствую во всем, что вам дорого».
«Присутствую во всем, что вам дорого»… Сент-Бев тайно встречался с Аделью в церквах и меблированных комнатах. Тетка Гюго Мартина, которой сняли квартиру рядом с домом Виктора и Адели на Королевской площади, передавала записки; Адель платила ей за труды. Тетка оправдывала свое участие тем, что ее племянник был таким «скаредным».
Общая атмосфера их романа – душная, почти бесстрастная пылкость, окрашенная лишь актерским талантом Сент-Бева. Консьерж часто замечал, как в квартиру Гюго, когда хозяина не было дома, поднималась монашка. Иногда монашку сменяла старуха с большой сумкой, в вуали и парике, из-под которого выбивались пряди морковного цвета волос
{462}. Видимо, обман Гюго был важнейшей частью всего дела. В стихах, которые до 1843 года пролежали у него в столе, мастер переодеваний жаловался Адели: после того, как Виктор Гюго прославил Средневековье, в церквах «полным-полно молодых бродяг, которые могут нас узнать»
{463}. Но они преодолели препятствия и достигли некоторого удовлетворения, которое Сент-Бев отразил в одном из самых откровенных любовных стихотворений на французском языке:
Меня ли ты имела в виду, когда вчера пылко обхватила
Мою голову с поредевшими кудрями,
Лежавшую у тебя на коленях,
И прошептала: «Это он – мой милый, драгоценный!»
{464}Кажется странным, что женщина, которую любили два выдающихся поэта, равнодушно относилась к поэзии. Правда, пьесы мужа ей нравились – во всяком случае, ей нравились актерская игра и костюмы. Свою фантазию она берегла для практических дел. Иногда они с Сент-Бевом встречались в кабриолетах с поднятой крышей и, задернув шторы, бесцельно катились по улицам. Иногда Адель подавала знак из окна, как любовница из пьесы своего мужа. С самим Гюго было легко иметь дело: «О том, чтобы он восстановил свои супружеские права, не может быть и речи; если я сошлюсь на нездоровье, он не станет настаивать… Иногда он заговаривает о постели, но только потому, что хочет спать в комнате, где не так холодно… Я говорю ему, что ложусь спать в разное время, просыпаюсь от малейшего шороха и, проснувшись, уже не могу снова заснуть… Чтобы он ничего не заподозрил, я добра и внимательна. У него плохое зрение. Я читаю ему и пишу для него. Я смотрю за ним, как сын смотрит за отцом. Кажется, он благодарен мне и добр ко мне. По-моему, это самый разумный способ действий, не так ли?»
{465}
