[25]
Готовясь к их тайной совместной жизни, Гюго учил Жюльетту экономить. Для Жюльетты настало время перемен – достаточно лишь взглянуть на список одежды, которую она заложила, чтобы заплатить кредиторам (январь 1834 года): 60 батистовых блуз, 48 полотенец, 35 халатов, 33 нижние юбки, 32 носовых платка, 25 платьев, 12 корсетов
{535}. В июле 1834 года, когда на улицу Л’Эшикье пришли судебные приставы, Гюго поселил ее в двух крошечных комнатах с кухней на улице Паради (Райская улица – чем не доброе предзнаменование?). К тому же она находилась ближе к Королевской площади. На Райской улице Жюльетта получала возможность предложить Виктору доказательства своей любви в «грубых домашних тапочках, с грязными занавесками, железными ложками… где все, что не связано с нашей любовью, не блещет ни красотой, ни радостью»
{536}.
Хотя Гюго обладал даром никогда не краснеть
{537}, Адель узнала о Жюльетте почти сразу же и поспешила обо всем рассказать отцу. Фуше, человек искушенный, написал из Ренна своей золовке: „По-прежнему ли Адель волнуется из-за красотки из театра „Порт-Сен-Мартен“, которой пришлось сменить роскошную квартиру на более скромную? Я имею в виду княгиню Негрони… Как идет ее исправление? Хотелось бы, чтобы эта связь, которая еще продолжалась, когда я уехал, подошла к концу – к удовольствию моей дочери»
{538}.
Больше всего Адель «беспокоилась» из-за невообразимых трат Виктора и расхождений в счетах. С помощью отца она попыталась убедить Виктора застраховать свою жизнь
{539}. «Он, в сущности, хороший муж» – таков был вердикт Фуше, когда Виктор наконец купил пенсионный полис. Время от времени напоминая, что она старшая из двух жен, Адель как будто сжилась с новой ролью, как она определяла ее в 1840 году: «Наедине с тобой я считаю себя экономкой, которая должна идеально вести хозяйство, и гувернанткой наших детей»
{540}. Возможно, не преувеличивал и Александр Дюма, когда утверждал, что Адель просила его подыскать ее мужу любовницу
{541}.
Красноречивее всего в начале романа Гюго и Жюльетты было почти полное отсутствие должного обмана. Он даже радовался тому, что их маскарад так несовершенен, не боялся, что все откроется. Такой подход как будто противоречит его страху, «что подумают люди». По официальной версии, Виктор Гюго всегда оставался верным мужем, у которого имелся близкий друг по имени «госпожа Друэ». Даже в издании переписки Гюго 1947–1952 годов утверждается, что Жюльетта Друэ была верной спутницей, которая полвека переписывала рукописи Виктора Гюго, в 1851 году организовала его побег в Бельгию и – в переносном смысле – согревала его постель после смерти Адели. Сам Гюго никогда не проявлял излишней осторожности. Когда поэт творил, он беседовал со всем миром. Его следующий сборник, «Песни сумерек» (Les Chants du Crépuscule, 1835), стал подробным рассказом о состоянии его сердца. В сборнике есть несколько стихотворений, явно не посвященных Адели – особенно знаменитое «Ах! Никогда не оскорбляй падшую женщину!», в котором вина за проституцию возлагается на капитализм и жадность.
За маской героя скрывалось встревоженное лицо. Ему хотелось угодить всем, пусть даже придется породить пылкие споры. По его утверждению, он боялся знакомиться со своими врагами «на тот случай, если они окажутся моими друзьями»
{542}. Гюго прислушивался к своей публике, как к хорошему портному. Даже отправляясь в ссылку, он был убежден, что занимает некую должность
{543}. Вот скромный смысл того, что кажется напыщенным гимном его славе, Ce siècle avait deux ans… – хотя сотни подобных утверждений можно найти на неразрезанных страницах книг менее известных современников Гюго: «Как много стариков, бесстрастных, безволосых… Побледнели бы, увидев… Мою душу, которую, как мир, населяют мои мысли».
Если мне нравится скрывать любовь и горе
В потайном уголке язвительного романса;
Если я ставлю спектакль, дрожащий от моих прихотей…
То все потому, что любовь, смерть, слава и жизнь…
Заставляют мою хрустальную душу вибрировать и сиять —
Моя тысячеголосая душа, чьего Бога я обожаю,
Стоит в центре всего, как звучное эхо!
Можно сказать, что в 30-х годах XIX века Гюго все искуснее настраивал колокол своего искусства. Смелая позиция, высказанная в «Последнем дне приговоренного к смерти», совпала с изменением общественного мнения по поводу смертной казни. В 1834 году Гюго опубликовал документальный рассказ о настоящем убийце по имени Клод Ге, в котором призвал ввести всеобщее образование как противоядие к преступности. В тот период он был созвучен вполне здравомыслящим взглядам филантропов-буржуа, хотя одновременно потакал и любви романтиков к тюремным историям и крови (в «Клоде Ге» охранника раскромсали на куски). Он нарисовал руку, похожую на руку Христа, вокруг той безликой «толпы, многочисленной и многолюдной», состоящей из сирот, заключенных и проституток, которые когда-нибудь смогут прочесть его книгу: «Голова обычного человека, вот в чем вопрос. Голова, полная полезных семян… Человек, который убил на большой дороге, может, при лучшем руководстве, стать превосходным слугой общества. Возьмите его голову и взрастите ее, полите ее, поливайте, удобряйте, просвещайте, учите и приставьте к хорошему делу. Тогда не нужно будет ее отрубать».
Начав «удобрять» Жюльетту, Гюго доказал, что сам верит в свои постулаты. Жюльетта была Марион Делорм, а он – спасающим ее возлюбленным, Дидье. Правда, в его письмах прослеживается разрыв между личной и общественной моралью. «В отличие от других я делаю поправку на судьбу, – писал он ей. – Ни у кого нет права бросить в тебя первый камень – кроме меня». Жюльетта постоянно критиковала его творчество. Она сразу подметила его излюбленные приемы, типичное для него построение фразы, стремление «взбираться ввысь по лестнице, а затем выбивать ее у себя из-под ног». Она даже высмеяла «Клода Ге»: «У меня тоже появились дурные привычки, вызванные образованием; они оскорбляют мое природное достоинство чаще, чем я бы того хотела. У меня тоже есть повод жаловаться на судьбу и общество – на судьбу, потому что положение, в каком я очутилась, ниже моего развития, а на общество, потому что оно лишает меня части любви и счастья, которыми ты так щедро делишься со мной, мой любимый Альбин»
[26].
