Известно было о его дружбе с редактором «Журналь де Деба» Бертеном – лордом Бивербруком своего времени. Кроме того, на его пьесы, шедшие в почтенных театрах, охотно шли так называемые titis
[27], и он думал, что сумеет властвовать во французской литературе без помощи критиков (очевидно, так оно и было). Раньше, когда на него нападала сатирическая газета «Фигаро», Гюго просто навещал дыру на бульваре Пуассоньер, где размещалась редакция, и быстро переманивал на свою сторону всех сотрудников. Теперь противников стало слишком много для рукопашной схватки. Гюго разразился обличительной речью о критиках, которые разрастаются как грибы у подножий дубов
{557}, которые смотрят на солнце сквозь закопченное стекло их пресытившихся умов и видят на солнце только пятна
{558}. Ему хотелось сменить черно-белое мировоззрение литературного Парижа объективной реальностью. До конца века практически всех французских писателей можно разделить на тех, кто были за или против Виктора Гюго.
После премьеры «Марии Тюдор» (6 ноября 1833 года) Жюльетту буквально раздавило под огнем критики, направленной против Гюго
{559}. «Она не плоха, – писал о ней Гюстав Планш, – она безнадежна». Всякий раз, демонстрируя смирение, она опускала голову. Поэтому всякий раз, поворачиваясь спиной к зрителям, она походила на безголовый труп. «Ты очень красиво опускала голову, – говорил ей Гюго. – Ты выглядела просто и умно. Ты играла перед двумя тысячами зрителей, и только один из них понял тебя – я»
{560}. На следующий день роль Джен отдали другой актрисе.
«Мария Тюдор» стала концом актерской карьеры Жюльетты. Гюго не удалось убедить режиссера дать ей роль в своем «Анджело, тиране Падуанском» (1835), бледной мелодраме в прозе, в которой актриса и жена тирана стоят на противоположных концах любовного четырехугольника. Похоже, сочиняя «Анджело…», Гюго имел в виду «состязание» двух исполнительниц главных ролей, «старой боевой лошадью» классического театра мадемуазель Марс и любимицей бульваров Мари Дорваль. Последнюю попытку он предпринял в 1837 году. Жюльетте обещали роль королевы Испанской в «Рюи Блазе», но, вернувшись из короткого отпуска, Гюго познакомился с труппой и, что для него необычно, согласился, что роль королевы сыграет другая актриса. Режиссер «Театр де ла Ренессанс» с благодарностью поддался влиянию законной жены Гюго. Пока Гюго и Жюльетта отдыхали, Адель написала режиссеру: «Роль королевы поручили особе, во многом повинной в провале «Марии Тюдор»… Надеюсь, что вы найдете способ отдать роль другой актрисе. Вы, наверное, понимаете, что я пекусь прежде всего об интересах дела… Я вполне уверена в том, что все это останется СУГУБО между нами».
Гюго не пришлось страдать, наблюдая за провалом своей любовницы при четырех тысячах зрителей. Зато Жюльетта испытывала ревность не одного вида:
«Я тоже ревную – но не к покупке коробочки зубного порошка, не к появлению нового фартука, перешитого из старого платка, и не к пропавшей папильотке.
Я ревную к женщине из плоти и крови [Мари Дорваль. – Г. Р.], похотливее которой найти трудно. Она каждый день рядом с тобой, смотрит на тебя, разговаривает с тобой, трогает тебя…
А еще я ревную к тем тысячам женщин, которые пишут тебе письма. Они преклоняются перед тобой и считают, что имеют право признаваться тебе в своих чувствах»
{561}.
Для Жюльетты актерская игра была сродни интимной близости, «духовному браку актрисы и драматурга»
{562}. Теперь ей пришлось ограничиться игрой перед безликим зрителем, которого Гюго называл «последующими поколениями». Она начала надеяться на ребенка, но ничего не вышло – или из-за ее многочисленных болезней или, как написано в одном письме, удара в живот, полученного от Гюго. Так или иначе, единственным ребенком Жюльетты оставалась Клер Прадье
{563}.
В утешение Гюго сочинял для нее пьесы, которые можно было играть в реальной жизни. Целых два лета он снимал домик в Бьевре, в восьми милях к юго-западу от Парижа. Домик был сторожкой при имении Бертенов; идти к нему нужно было через лес, по тропинкам, кишащим лягушками
{564}. В стихах Гюго домик превращался в настоящий сельский рай; по мнению Жюльетты, они жили в настоящей лачуге в глуши. Они встречались в лесу, занимались любовью, прячась от дождя под деревьями, или шли назад в домик, где изображали поселян. Иногда Гюго рано утром уходил в Бьевр и оставлял для нее стихи в дупле каштана. Он даже переделал уже напечатанное стихотворение, посвященное другой актрисе, и подарил его Жюльетте. Впрочем, вдохновительницей большинства стихов была именно она и пантеистическая лихорадка, овладевавшая Гюго в лесу:
Пока ты ждешь, устав от ходьбы,
Под деревом у озера, вдали от любопытных глаз,
С долиной благоуханной у твоих ног…
Трава и листья, волна и овраг, тень, свет и пламя —
Пусть все обретет голос, станет душой
И скажет тебе мое имя!
Почти все время Жюльетта проводила с пожилыми хозяевами домика и репетировала свое возвращение на сцену, которое так и не состоялось. Она ждала Гюго, «как бедная старая побитая собака», и пыталась построить новую карьеру на основе своей любви: «Я говорю с твоим портретом, я целую твое кресло, я утираюсь твоим платком, который ты позабыл. Я стараюсь как можно глубже погрузиться в твою память и прикоснуться к тому, что тебя тронуло»
{565}.
В 1837 году после похода на дальнюю опушку леса – правда, без Жюльетты – Гюго написал одно из величайших романтических стихотворений, элегию «Печаль Олимпио» (Tristesse d’Olympio). Любовник возвращается в то место, где предавался страсти, и обнаруживает, что все предметы, которые запечатлелись в его памяти, изменились. Дом его не узнает. Природа забыта. «Поля не чернели, небо не было хмурым, / Сияло солнце в безграничной синеве».
