В школах Гюго по-прежнему считали «декадентом»: слово, которое относилось к безвкусному, не соблюдающему правил грамма тики периоду латинской литературы, но приобретало коннотации живописной испорченности
{617}. Учеников, у которых находили сочинения Гюго, отправляли в карцер, а книги конфисковывались
{618}. Флобер, который учился в Королевском коллеже в Руане, восхищался Гюго с тринадцати лет. Он называл Гюго «гением масштаба тех, кем восхищаются веками»
{619}. В том же коллеже, что и Флобер, только двумя годами раньше, учился мальчик по имени Огюст Вакери. Он буквально засыпал своего кумира (и будущего тестя) письмами и стихами, что как будто вступает в противоречие с его главным страхом: «Иногда я думал, что вы можете умереть до того, как завершите свой труд, и слезы наворачивались мне на глаза, и я желал погибнуть, если бы можно было убедиться, что вы будете жить долго»
{620}.
Гюго давно мечтал изменить систему образования, написав альтернативные учебники, которые ученики будут покупать на собственные деньги и читать тайно
{621}. Судя по тому, как относились к его сочинениям школьники, он добился величайшего признания. Ему удалось остаться запретным удовольствием даже после того, как он стал «главным поэтом».
Его личное влияние на моду было относительно слабым. И Бальзак, и Готье сообщали о внезапной моде на бритье головы
{622}: сбривание волос на один-два дюйма ото лба придавали лбу поистине «гюгантские» размеры, хотя некоторые утверждали, что Гюго добивался того же эффекта, наклоняя голову вперед, когда позировал для портретов. Он славился способностью сохранять одну и ту же позу в течение нескольких часов, очевидно из любезности по отношению к художнику. Выражаясь буквально, он был идеальным позером. Те, кто навещали его дома или встречали у книжных развалов на Сене – но никогда сидящим в кафе, – видели на нем самый буржуазный предмет одежды из всех существующих: крахмальную белую манишку. В вопросах гардероба Гюго доверял своему портному, поэтому его костюмы всегда на четыре-пять лет отставали от моды. Создавалось впечатление, что Гюго «частный» тщетно пытается угнаться за модой, которую создавал, в том числе, и Гюго «публичный»
{623}.
В своем обожании поклонники не останавливались ни перед чем. «Папаша Гюго», которого называли так, когда ему едва исполнилось тридцать, был для них образцом отца. В ту эпоху в моде были бунтари-сироты в поисках семьи. Семейное счастье Гюго расписывалось в газетных статьях и стихах вроде «Игрушки детей Виктора Гюго»
{624}. Повсюду появлялись дешевые подражания дому номер 6 на Королевской площади: витражные окна, фрески по дереву, подержанная церковная мебель. Студенты считали своим долгом обзавестись черепом, рапирой, чем-нибудь восточным… и захватанным экземпляром «Марион Делорм».
Знакомство с Гюго никак не развеивало слухи о том, что он не совсем человек
{625}. Он мог за один присест съесть половину быка, поститься три дня и работать без перерыва целую неделю. Он выходил гулять в самую плохую погоду и гулял по неосвещенным улицам после наступления темноты, вооруженный лишь ключом от дома. За городом его мощный слух улавливал, как движутся под землей муравьи и кроты. Однажды с вершины собора Парижской Богоматери он разглядел, как дочь Нодье ходит в кабинете Арсенала. На расстоянии километра и в окно такое вполне возможно; когда у Гюго не ухудшалось зрение, его глаза в самом деле были очень зоркими. По авторитетному признанию личного цирюльника, щетина Гюго тупила бритву втрое быстрее обыкновенной бороды.
Своими нескромными масштабами Гюго удовлетворял существовавшую тогда потребность в герое. Огюст Вакери сравнивал его с солнцем; его голос напоминал «вздох океана». Портрет Гюго кисти Луи Буланже показывал его «великодушное лицо», которое оказывалось живой библиографией его «славных гимнов». Когда Вакери пригласил семью Гюго навестить семейный особняк на берегу Сены в Вилькье, он без всякой насмешки сравнивал себя с сотником из Евангелия: «Господи! я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой»
{626}. Вакери переехал в Париж – «на самом деле мне хотелось поселиться в Гюго»
{627} – и однажды, заболев, он написал Гюго вместо того, чтобы вызвать врача, «ибо мне кажется, что меня излечит одно ваше слово». Может быть, Гюго рассказывал ему, что однажды он излечил сына Виктора, «загипнотизировав» его руками
{628}.
Вакери был сравнительно ограничен в своем низкопоклонстве и никогда не упускал из виду собственную персону. Он сделал карьеру, поступив в ученики к Виктору Гюго, – как мог бы вступить в армию или на гражданскую службу. Другие пытались жертвовать своими личностями. Молодой поэт по имени Филоксен Бойе дал обет посвятить «каждый вздох [своей. – Г. Р.] души» Гюго. В своем двухсотпятидесятистраничном «Письме Виктору Гюго» Бойе называет Гюго Иисусом, который выведет человечество из пустыни. Впервые очутившись дома у Гюго, Бойе упал на колени и так прополз по всей комнате к ногам хозяина. В своем прощальном письме, сокрушаясь по поводу того, что приходится возвращаться домой, в Гренобль, он подбадривал себя мыслью, что «сразится и умрет на службе человекобога – незаметно, без славы; человекобог даже ничего не узнает».
В ответах на письма поклонников чувствуется стиль Гюго: «Я прибываю домой, месье, – говорил он Вакери в августе 1836 года, – и нахожу ваши стихи, ваши очаровательные стихи… Вы мыслитель, и вы писатель. Смелее идите вперед! <…> Поздравляю, у вас талант»
{629}. Неопределенность наставлений позволяла применять их почти в любом письме, а короткие, независимые предложения легко можно было менять местами, чтобы избежать повторов. Ответы на письма поклонников – своего рода сборник аксиом, которые можно без труда отнести к чему угодно. Всем, кто находит ответы Гюго напыщенными, следует учесть, что, когда писателя называли преемником Моисея, вежливое несогласие – практически оскорбление.
