Несмотря на сомнения в связи с классовой принадлежностью Гюго, 4 июня 1848 года он, набрав 86 695 голосов, стал представителем от Парижа. Великолепное достижение, которым он мог по праву гордиться, если бы его не беспокоила странная преемственность. В 1845 году его избрал король; в 1848 году его избрал народ, низложивший короля. Через шесть дней он впервые вошел в новую Национальную ассамблею и сел в правом углу. Он не чувствовал за собой силы, поскольку не принадлежал ни к одной партии, а обстановка произвела на него гнетущее впечатление: «Деревянные балки вместо колонн, перегородки вместо стен, темпера вместо мрамора… Трибуна, которая хранит даты февральских дней, похожа на сцену, где выступают музыканты, в „Кафе слепцов“»
{770}.
Первая речь, которую произнес Гюго в гвалте Национальной ассамблеи, имела весьма скромный успех. За ним последовала огромная личная катастрофа. 20 июня он поднял жизненно важный вопрос о Национальных мастерских. Их учредило Временное правительство, чтобы решить проблему безработицы. Работы по-прежнему не было, зато 100 тысяч рабочих получали плату за то, что ничего не делали. Заметки Гюго по данному вопросу отличаются по тону от его публичных призывов, но общая идея та же самая.
«Рабочие в комбинезонах играют в „пробочку“ под арками Королевской площади, которая теперь называется площадью Вогезов. Игра в „пробочку“ – одна из функций Национальных мастерских»
{771}.
«На улице Бельшассе прохожий добавил букву R к плакату Национальных мастерских (Ateliers Nationaux), и получилось R Ateliers Nationaux [ «Национальная лохань». – Г. Р.]»
{772}.
Национальные мастерские казались Гюго унизительной уловкой, с помощью которой провели «благородных, достойных парижан». Сентиментальный патриот почувствовал себя оскорбленным. Он призывал к более разумному курсу.
Слишком поздно Гюго понял, что добавляет свой вес к реакционному тарану
{773}. Через два дня после его речи Национальные мастерские были закрыты. Рабочие до двадцати пяти лет подлежали воинской повинности; всем остальным приказали ехать работать в провинции. Правительство проводило, по сути, политическую чистку, замаскированную под новую политику занятости. Как и ожидалось, беднейшие кварталы Парижа немедленно закипели. Генерал Кавеньяк приготовился взять на себя чрезвычайные полномочия. Поле битвы помечали баррикады размером с жилые дома. 23 июня у ворот Сен-Дени проститутка дразнила национальных гвардейцев, задирая юбки. Ее расстреляли в упор. Предместье затихло; на крышах засели снайперы. Февраль был революцией надежды. Июнь стал мятежом бедности и отчаяния. Прекрасный предлог для умеренного большинства, чтобы вернуть все в «нормальное русло».
Национальная ассамблея заседала всю ночь с 23 на 24 июня 1848 года. Обсуждали, как подавить народный мятеж. В шесть часов утра Гюго отправился в Сент-Антуанское предместье, чтобы повидаться с родными. Он дошел вдоль реки до Отель-де-Виль
{774}, говорил с генералом Дювивье, которого позже расстреляли повстанцы. Несколько раз он уклонялся от пуль и дошел до границы предместья. Улицу Сент-Антуан перекрывала низкая баррикада. За ней видны были крыши домов, блестевшие под лучами июньского солнца. Тихая и пустая улица вела в сердце пролетарского Парижа. Солдаты заняли позиции за баррикадой. Офицеры советовали Гюго не ходить дальше, объясняя, что его могут убить или, того хуже, взять в заложники.
В восемь часов встревоженный Гюго вернулся в Национальную ассамблею. Генерал Негрие сообщил ему, что Королевская площадь в огне, но его семья вне опасности
{775}. Он нацарапал Адели записку: «Какой ужас! Как печально думать, что кровь, которая льется по обе стороны, – смелая и щедрая кровь!» Париж перешел на осадное положение; исполнительную власть передали генералу Кавеньяку. Виктор Гюго, друг народа, проголосовал за временную диктатуру. Позже он поправит хронологию; по уточненным сведениям, он вышел из здания Национальной ассамблеи в шесть утра, а вернулся в одиннадцать. Тем самым он намекал, что не играл никакой роли в том, что по сути стало государственным переворотом: «Цивилизация защищается варварством»
{776}. Но даже тогда он, как и Ламартин, подозревал, что Кавеньяк нарочно не чинит препятствий восставшим
{777}. Когда армия перейдет в наступление, толпа будет уничтожена раз и навсегда.
То, что произошло дальше, стало поворотным пунктом истории Франции, равным по значению Ватерлоо; кроме того, июньские события 1848 года сыграли важную роль в жизни Виктора Гюго. И все же следующие сорок восемь часов он пребывал в замешательстве, о чем позже предпочел забыть.
Гюго и еще пятьдесят девять депутатов послали сообщить повстанцам об осадном положении и о том, что власть перешла к Кавеньяку. Им поручили «остановить кровопролитие». Девятерых депутатов застрелят до того, как они получат возможность выполнить задание.
В два часа того дня Гюго ушел с мандатом в кармане и направился к воротам Сен-Дени. Тогда он впервые не прислушивался к голосу совести. Он действовал в соответствии со своими принципами, «спасая цивилизацию», как он уверял себя вскоре, более того, «спасая жизнь рода человеческого»
{778}. Но за баррикадами находилась сила, которая в конце концов возобладает. Там были голодающие герои, которые для Гюго в тот миг представляли глас Божий, «толпу, которая следовала за Иисусом Христом». Отрывочные рассказы об июльских событиях и противоречивые намеки свидетельствуют о том, что он ходил по краю пропасти. Можно ли слушать свою совесть и не быть на стороне Бога? «Четыре месяца назад положение было неиспорченным. Кто восстановит ту девственность? Никто. Все погублено и скомпрометировано. Разум колеблется между трудным и невозможным»
{779}.
Легкое замешательство проявляется в нерешительности. Крайняя дезориентировка, которую Гюго упорно не желал замечать с самой гибели Леопольдины и еще раньше, когда распался брак его родителей, проявилась единственно возможным способом: в выработке абсолютной убежденности. Когда автор «Отверженных» в июне 1848 года лицом к лицу столкнулся с народом, он не просто ушел из Национальной ассамблеи. Депутатов никто не просил вести полки на баррикады, опережая кавалерию и тяжелую артиллерию… Законодательное собрание тогда передало полную юридическую власть в руки человека, который собирался провести следующие сорок восемь часов, полагаясь на свой здравый смысл, чего бы это ни стоило.
