Основное различие между рассказами тех, кто знал Рембо, и тех, кто делал вид, что знаком с ним, состоит в том, что первые никогда не путали его нелюдимость с несчастьем. «За своей отталкивающей маской ужасной суровости, – писал Ильг, – ты скрываешь солнечный нрав, который многие сочли бы веской причиной позавидовать тебе!»
[832].
Два итальянских приятеля, описывая Рембо, использовали слово scorza, что означает кора, наружный слой, грубая внешность – «жесткая и человеконенавистническая», «эксцентричная и довольно угрюмая»
[833]. Рембо был единственным европейцем в Хараре, кто никогда не присутствовал на воскресной мессе епископа Таурина, единственным торговцем, который платил за напитки в греческих барах, «не желая пользоваться общинными жетонами, которые использовались в качестве валюты в кафе Харара»
[834].
Большинство людей, которых просили описать Рембо после его смерти, мало что могли рассказать. Как зернистые фотографии, которые становятся бледнее с каждым годом, составной портрет едва ли был достаточно подробным, чтобы отличить Рембо от других торговцев:
«Всегда раздражительный», но и «очень сдержанный». «Радушен со всеми, но близок – ни с кем». «Он считался хорошим бизнесменом, проницательным и состоятельным» (Оливони)
[835].
«Очень серьезный и грамотный». «Он был иногда довольно груб, но не настолько, чтобы кто-то питал к нему неприязнь» (Савуре)
[836].
«Честный и очень гордый человек» (Роза)
[837].
«Остроумный и красноречивый, с истинно французским талантом вести разговор» (Робекки Брикетти)
[838].
«Прекрасный ходок», «хорошо ладил с бухгалтерией». «Он вдруг заставляет вас лопаться от смеха» (А. или К. Ригас)
[839].
«Выдающийся негоциант». […] «У него было прекрасное будущее» (Ries (Руи)
[840].
«Он всегда спешил, и создавалось впечатление, что у него повсюду были дела» (Гуиньони)
[841].
«Очень серьезный молодой человек, который не часто выходил». «Очень, очень серьезный молодой человек, – повторил епископ. Казалось, он находит этот эпитет наиболее удовлетворительным, – очень серьезный и печальный» (монсеньор Жером в интервью Ивлину Во)
[842].
Великий представитель французской литературы, казалось, обладал своего рода природным камуфляжем. Согласно Леопольдо Траверси, он был настолько «необщительным», что «оставался незамеченным среди тюков со шкурами и корзин с кофе»
[843].
Трагическая аура Рембо – это более позднее изобретение. Образ, который просматривается в письмах конца 1880-х годов, – это довольный мизантроп. Даже самые мрачные его автопортреты демонстрируют суровое восхищение собственной истерзанной личностью:
«Я все время скучаю. В самом деле, я никогда не знал никого другого, кому было бы так же скучно, как и мне. Это жалкая жизнь, во всяком случае, не кажется ли вам? Ни семьи, ни интеллектуальной деятельности, затерянный среди негров
[844], которые пытаются всячески тебя эксплуатировать и лишают возможности в нужный срок свести концы с концами? Я вынужден говорить на их тарабарском наречии, есть их гнусную стряпню, терпеть тысячу неприятностей, порожденных их леностью, вероломством и тупостью!
И есть нечто еще печальнее – это страх постепенно превратиться самому в идиота, сидящего на мели в полном одиночестве при отсутствии какого бы то ни было интеллигентного общества».
Самовлюбленность заключает брак, который никогда не может быть ликвидирован, но личность, от которой Рембо не удалось освободиться в поэзии, по крайней мере, заслужила его уважение. Добровольно «затерянный среди негров» доктор Ливингстон
[845] французской литературы по понятным причинам не слишком желал писать свою последнюю главу.
Несмотря на сообщение Альфреда Барде о его случайной встрече с Полем Бурдом, часто говорили, что Рембо ничего не знал о своей растущей известности во Франции. С повторным обнаружением письма, которое когда-то считали подделкой, ситуация прояснилась – не может быть никаких сомнений в том, что Рембо знал о своем полумифическом статусе.
После продолжительной болезни Поль Бурд наконец ответил на письмо Рембо. К сожалению, газета Le Temps решила обойтись без абиссинского корреспондента. В любом случае, Рембо просил больше денег, чем даже британская газета могла заплатить
[846]. Однако Бурд говорил: «Я очень сожалею, что упустил возможность снова связаться с вами. Мой интерес может вас удивить. Живя так далеко от нас, вы, наверное, не знаете, что в Париже для очень небольшой группы писателей вы сделались чем-то вроде легендарной фигуры – одной из тех, чья смерть была объявлена, но в чье существование немногие преданные продолжают верить и чьего возвращения они упрямо ждут.
Ваши первые усилия в этом направлении, как в прозе, так и в стихах, были опубликованы в некоторых периодических журналах Латинского квартала и даже собраны в тома. Некоторые молодые люди (которых я нахожу наивными) пытались основать литературную систему на вашем сонете о цвете букв. Не зная, что сталось с вами, маленькая группа, которая называет вас своим лидером, надеется, что однажды вы вернетесь, чтобы спасти ее от безвестности. Я спешу добавить, если честно, что все это не имеет никакого практического значения вообще. Но (если бы я мог быть настолько смелым), несмотря на многие неувязки и странности, я был поражен удивительной виртуозности этих произведений ранней юности».
