Воссоединение стало новым расставанием. Он больше никогда не писал своей матери. Все последующие письма были адресованы Изабель.
За два месяца, что он провел в больнице в Марселе, Рембо вел войну со своей инвалидностью своим обычным оружием: общее отчаяние от своего состояния и дикий оптимизм в деталях. Доктора предупредили его, что боль в его культе может продлиться целый год, но потом он сможет носить искусственную ногу, вернуться и вести в Африке вполне сносную жизнь.
В начале июля, страдая от сильной как никогда боли в ампутированной ноге и неловко управляясь со второй, одеревеневшей от недостатка упражнений, он испытывал «очень легкую деревянную ногу, лакированную и с мягкой подбивкой и очень хорошо сделанную (цена 50 франков)». Он сумел, шатаясь, пройти вдоль крытой веранды, но был вынужден повернуть обратно на лестнице: «Культя воспалилась, и я выбросил проклятый протез».
Письма Артюра к Изабель не следует рассматривать как достоверный отчет о его психическом состоянии. Они были частью его плана выздоровления. Приступы глубокой жалости к самому себе носили, скорее, экспериментальный характер. Эти пассажи романтической прозы – среди заурядностей, которые когда-либо писал Рембо, – были риторическим погружением в глубины, чтобы создать благотворную реакцию: «Где теперь походы в горы, конные прогулки, экспедиции, пустыни, реки и моря? […] Я, намеревавшийся вернуться во Францию летом этого года, чтобы жениться! Прощай брак, прощай семья, прощай будущее! Моя жизнь кончена. Я теперь лишь обездвиженный обрубок».
Понятное почтение к страданиям Рембо, как правило, имеет тенденцию лишать эти письма их разнообразных тонов и чувства юмора. Ироничный пациент Рембо, по словам его сестры, очень часто смешил других больных до колик. Его объективное «я» все еще могло смотреть на себя со стороны с безжалостной улыбкой:
«Когда я хожу, то должен все время смотреть на свою единственную ногу и концы костылей. Голова и плечи наклоняются вперед, и ты бредешь нетвердо, словно горбун. Ты дрожишь, когда видишь предметы и людей, которые движутся вокруг, опасаясь, что они собьют тебя с ног и ты сломаешь себе другую ногу. Люди хихикают, когда видят, как ты ковыляешь. Когда ты садишься, твои руки немеют, подмышки как будто разрезаны надвое, и на лице твоем идиотское выражение. Отчаяние перевоспитывает тебя, и ты сидишь там, как полный калека, скуля и поджидая ночи, возвращающей тебя к бесконечной бессоннице, и утра, еще более мрачного, чем накануне, и т. д., и т. п.
Продолжение следует.
Я действительно не знаю, что делать. Все эти переживания толкают меня к сумасшествию. Я не знаю ни минуты сна.
В любом случае наша жизнь – это несчастье, бесконечное страдание! Так зачем же мы существуем? Пришли мне ваши новости. С наилучшими пожеланиями,
Рембо».
Добрые вести пришли с солнечного юга: Сезар Тиан и Пьетро Фельтер подыскали работу для слуги Рембо Джами, а один из греческих братьев Ригас прислал ему бесконечно длинное письмо на плохом французском: «Я предпочел бы, чтобы мне отрезали ногу, чем тебе. […] С тех пор как ты уехал из Харара, я чувствую, будто лишился целого мира».
Его старинный партнер по исследованиям Сотиро писал из Зейлы, чтобы выразить свое сочувствие, и заметил, что сейчас самое время быть подальше от Харара: «от 50 до 60 человек умирают каждый день от голода». «Moconon [sic!] перестрелял много галла и иту, которые ели своих братьев и детей. Что-то странное творится в стране в этом году!»
Сам Маконнен лично написал и поздравил его с успешной операцией. По словам Савуре, губернатор Харара был глубоко тронут этой вестью: «Он сказал, что ты самый честный человек на свете и что ты часто доказывал ему, что был его верным другом».
По мере того как проходили дни, появлялись едва различимые признаки того, что операция не была полным успехом. Неврозы Рембо множились, как микробы. Он пришел к убеждению, что хирурги использовали его в качестве манекена для практики. Ампутация не была необходимой: «Если кто-то спросил моего совета, вот что я хочу сказать. Пусть они сделают из вас отбивную, разрежут и разделят на мелкие кусочки, но не позволяйте им ампутировать. Если наступит смерть, то это будет, по крайней мере, лучше, чем жизнь с ампутированными конечностями. […] Лучше страдать год, как душа в вечных муках, чем подвергнуться ампутации».
Даже при отсутствии одной ноги он ужасно боялся, что военные власти привлекут его к службе. Почта может выдать его. Изабель пусть пишет как можно реже и только для «Рембо» («не ставь «Артюр»). И лучше пользоваться другим почтовым отделением. Больной инспектор полиции пристает с рассказами об уклоняющихся от призыва на военную службу и «планирует подложить мне свинью».
На самом деле не было и намека на то, что Рембо собираются призвать на военную службу или отправить в тюрьму. Его военная учетная запись показывает, что он всегда исполнял все требования законодательства
[933], и удивительно, что его матери и сестре понадобилось так много времени, чтобы прояснить ситуацию.
Его реальным страхом был окончательный призыв на военную службу. Врачи объявили его «вылеченным» в конце июня, но Рембо научился узнавать своего врага. Ночью, лежа без сна, он прислушивался, не забрались ли воры в палаты:
«Сказать по правде, я даже не думаю, что я излечился внутренне. Я жду что-то вроде взрыва…
Это бессонница заставляет меня опасаться, что я могу подвергнуться какой-нибудь другой болезни. Я с ужасом думаю о своей другой ноге – это единственная опора, которая у меня осталась! Возможно, мне суждено стать cul-de-jatte
[934]! Думаю, в таком случае военные власти оставили бы меня в покое!»
23 июля Рембо решил уехать из госпиталя. Врач рекомендовал сменить обстановку, и он в любом случае отчаянно пытался вырваться на свободу. Госпиталь кишел болезнями – помимо «оспы, сыпного тифа» в нем витал неискоренимый вирус скуки. Рембо должны были забрать как чемодан на маленькой сельской станции Вонк.
Когда он писал Изабель, он настаивал, чтобы его разместили в Роше в комнате наверху. Он должен был вернуться на место рождения «Одного лета в аду». Через восемнадцать лет герой возвращается домой, чтобы сравнить мечту с реальностью: «Я вернусь с железными мускулами, с темною кожей и яростными глазами…»
Выпуск La France moderne за февраль – март 1891 года трубил о своем великом открытии:
«На этот раз мы его поймали! Мы знаем, где Артюр Рембо – тот самый великий Рембо, настоящий Рембо, Рембо – автор «Озарений».
Это не декадентская шалость.
Мы нашли логово известного пропавшего поэта».
Африканское убежище Рембо было обнаружено, однако о том, что кто-то будет искать его в глухой деревушке на севере Франции, можно было не беспокоиться. Делаэ работал в министерстве образования, жил в пригороде Парижа с женой и тремя дочерьми. Верлен – престарелый enfant французской словесности, испытав напоследок всплеск признания, в очередной раз собирался лечь в Hôpital Broussais (больницу Брусе) с «букетом болезней»: ревматизмом, болезнью сердца, диабетом и сифилисом. Жермен Нуво переживал мистический кризис, тем октябрем он вышел из парижского сумасшедшего дома и вел жизнь бродячего религиозного поэта
[935]. Брат Фредерик по-прежнему служил водителем омнибуса в Аттиньи. Опозорив себя женитьбой на беременной нищенке, он считался несуществующим и оставался в неведении относительно судьбы брата.
