Рембо и Форен жили в просторной мансарде с наклонными потолками, по словам Верлена «полной грязного дневного света и шороха пауков»
[305]. Несколько предметов мебели подчеркивали ее наготу: каркас кровати, матрас, покрытый попоной, кресло, набитое соломой, голый стол со свечой в банке из-под горчицы. Украшением служил рисунок красным карандашом, изображающий двух лесбиянок.
Форен спал на матрасе, Рембо занимал кроватную сетку. «Это устраивало его во всех отношениях. Ему действительно это нравилось, он был таким грязным». «У нас был кувшин для воды размером в стакан для питья. Для него он был слишком большим»
[306].
Следует напомнить, что в те времена еженедельное купание считалось чрезмерным. «Грязь», которая так часто упоминается в воспоминаниях о Рембо, была не просто тусклой патиной и запахом – после ста дней в городе Рембо стал полузастойной экосистемой с собственной атмосферой, кишащей живностью.
Рембо занимал мансарду на рю де Камп в течение двух месяцев. Верлен заходил так часто, что они практически жили вместе. Местный художник, которого расспрашивали в 1936 году, вспоминал, что видел Верлена и очень юного Рембо, шагающих по улице рука об руку. Они были почти постоянно пьяны. Однажды Рембо закрылся от Форена, когда тот вышел из комнаты, и отказывался открывать дверь
[307].
«Жизнь с Рембо была невозможна, потому что он пил слишком много абсента. Верлен имел обыкновение приходить и забирать его, и они оба смеялись надо мной, потому что я не хотел идти с ними».
Позднее, в более респектабельные времена, Форен отрицал, что двое его друзей были также пьяны и сексом, хотя замечание, которое сделала мадам Форен, предполагает, что отношения между ними были не совсем платоническими: «Рембо, возможно, резвился с гомосексуалистами, но он так и не прошел всего пути»
[308]. Эти обрывки доказательств до сих пор иногда используются, чтобы защитить «целомудрие» Рембо, но его стихотворение о рю Кампань-Премьер, добрая память Верлена о nuits d’Hercules (ночах Герку леса из стихотворения Верлена «Поэт и муза») и сомнительные пятна на стене явно подразумевают необычные акты сексуальной доблести
[309].
Со стороны казалось, что Рембо просто топит свой гений в спиртном. Это может быть правдой, но он также изобретал новую жизнь для себя и Верлена, которая поможет произвести революцию в поэзии и в конечном итоге в сексуальной морали.
Самое длинное из сохранившихся стихотворений этого периода «О сердце, что для нас…» описывает отказ от старых идеалов и под готовку к новым. Когда-то говорили, что оно было написано под воздействием абсента. На это, по крайней мере, указывает то, что Рембо жестоко нарушает размер. Если эта история правдива, то «О сердце, что для нас…» – мощный аргумент в пользу легализации абсента. Смысл перескакивает над руинами александрийского стиха, словно бурный поток течет сквозь валуны:
О сердце, что для нас вся эта пелена
Из крови и огня, убийства, крики, стон,
Рев бешенства и взбаламученный до дна
Ад, опрокинувший порядок и закон?
Что месть для нас? Ничто!.. – Но нет, мы мстить хотим!
Смерть вам, правители, сенаты, богачи!
Законы, власть – долой! История – молчи!
Свое получим мы… Кровь! Кровь! Огонь и дым!
Наиболее распространенное датирование этого стихотворения, явно опровергнутое радиоуглеродным анализом отказа Рембо от александрийского стиха, отбрасывает его назад, в период «опьянения Коммуной»
[310]. Но Рембо вышел по крайней мере на два этапа за пределы Коммуны. Поэт, создавший «О сердце, что для нас…», хочет видеть все, что было истреблено в глобальном холокосте, в том числе некоторых из священных коров Коммуны и даже самих коммунаров: «порядок и закон», «историю», «незнакомцев чернолицых» и «народы». Его мечта заключается в том, что он и его «романтичные» (или «по духу братья») друзья будут уничтожены в трансконтинентальной катастрофе, которая уничтожит саму Землю:
…
Кто будет раздувать вихрь яростных огней?
Мы будем! И все те, кто нам по духу братья,
К нам, романтичные друзья! О, рев проклятий!
Работать? Никогда! Так будет веселей.
Европа, Азия, Америка – все прочь!
Наш марш отмщения сметает вехи стран,
Деревни, города! – Нас всех поглотит ночь!
Вулканы взорваны. Повержен Океан…
Конечно, братья мы! О да, мои друзья!
К нам, незнакомцы чернолицые! За мной!
О, горе, я дрожу… О, древняя земля!
На вас и на меня обрушен пласт земной.
Семьдесят лет спустя это стихотворение могло бы быть одой водородной бомбе.
К сожалению, это состояние полной необратимой анархии видится иллюзией, вызванной принятием желаемого за действительное. Никакой акт воображения, никакое количество абсента не может испарить такую твердую Землю. Последняя строка записана в другом размере и стоит вне стихотворения, как бы в реальном мире:
Нет ничего! Я здесь. Как прежде здесь.
Рембо – поэт наркотических видений, поэт, воспевающий следующее утро. Его новый план, изложенный в «Одном лете в аду», в письмах и стихах Верлена, лежал где-то между детской игрой и новой религией. Верлен и Рембо должны были стать святым семейством новой веры. Их culte à deux (культ двоих) переступит нравственные различия, которые стали причиной таких ненужных страданий человечества и сына мадам Рембо. Позднее стихотворение в прозе Рембо Vagabonds («Бродяги») появляется, чтобы определить это предприятие как своего рода метафизическую терапию:
«Я, в самом деле, со всею искренностью, обязался вернуть его к первоначальному его состоянию, когда сыном Солнца он был и мы вместе бродили, подкрепляясь пещерным вином и сухарями дорог, в то время как я торопился найти место и формулу».
Рембо еще академически отделен от парнасцев; но он был одним из немногих французских поэтов, кто пытался превратить их неоязычество в социальную реальность
[311]. Его стремлением было не обрести философскую торговую марку на свои произведения, а использовать свою поэзию, чтобы воссоздать золотой век.
