В конце мая пришло письмо от Верлена: Рембо должен сесть на парижский поезд в следующую субботу. Его тайком встретят на вокзале. Верлен, видимо наконец был готов к великому приключению, хотя его тон казался не таким, какого можно было бы ожидать от ученика ясновидца: «Теперь приветствия, воссоединение, радость, ожидание писем, ожидание тебя. Мне дважды приснился прошлой ночью один и тот же сон: Ты, ребенок-мучитель [martyri-seur d’enfant]. Ты весь goldez [sic «золотой»]. Смешно, да, Rimbe?»
[331]
Глава 15. «Прилежный ученик»
…медовый месяц ночью
Сорвет улыбку их, прольет он медь
На небосвод…
Jeune ménage («Юная чета»)
В своем последнем письме к Rimbe Верлен упомянул о розыгрыше, который он надеялся устроить для «некоего господина, который не мог не оказать влияния на твои три месяца в Арденнах и мои шесть месяцев в дерьме» (намек на своего тестя, месье Моте). Розыгрыш, видимо, заключался в том, что Рембо должен был какое-то время изображать порядочного человека: если Рембо можно сделать приемлемым для семейства Моте, Верлен сможет спокойно с ним развлекаться.
«Сделай все возможное, по крайней мере на время, чтобы выглядеть менее ужасающе, чем раньше: свежие рубашки, начищенная обувь, уход за шевелюрой, приветливое выражение лица: это необходимо, если ты будешь участвовать в плане твоего Тигра. Я тоже: свежие рубашки, камердинер и т. д., и т. п. (если пожелаешь)»
[332].
Рембо вернулся в Париж 25 мая 1872 года, не как притворно элегантный молодой джентльмен, но как ревнивый идол снов Верлена. Верлен мгновенно погиб. Его сонет Le Bon Disciple («Прилежный ученик»), который он написал для Рембо тем маем, показывает, что идея «мученичества» пустила корни. Сонет не предназначался для публикации. Он сохранился только потому, что один бельгийский полицейский вынул его из бумажника Рембо четырнадцать месяцев спустя.
Мне нега и проклятье мне!
Я окружен чужим дыханьем,
О, ужас
Parce, Domine!
[333]Какой архангел с содроганьем
Проник глубоко в плоть мою?
Мне кажется, что я в раю.
О, это чудо-лихорадка
И эта двойственная роль:
Ведь я холоп, и я король,
Я сокол, я и куропатка!
Ревнивец дал мне знак украдкой.
Я здесь, я твой, проказник-тролль!
Ползу к тебе покорный, гадкий!
– Седлай меня могучей хваткой!
[334]Извращенный сонет Верлена – это не легкомысленная ода анальному половому акту, как иногда думали. Его легко можно было бы включить в благочестивые гимны Sagesse («Мудрость»), которые увековечили его переход в католичество пятнадцать месяцев спустя. В поэзии Верлена Бог и Рембо имеют сильное фамильное сходство: «О Боже, Ты меня любовью ранил, / И эта рана вся еще дрожит! / О Боже, Ты меня любовью ранил» (стихотворение, обнаруженное позже в туалетном домике в Роше)
[335].
Старая история о последующих двух годах, когда Верлен заглянул в глубину порочности с Рембо, а затем вдруг увидел свет; но он был обращен в религию задолго до того, как Бог схватил его, «как орел кролика»
[336]. «Схвати меня в охапку, как только вернешься», – призывал он Рембо. Рембо был его «великим сияющим грехом», восхитительным инструментом Божественной кары.
Это не было тем мученичеством, которое имел в виду Рембо.
Ближайшие сорок четыре дня Рембо переезжал из одних меблированных комнат со столом в другие, как затравленный преступ ник. Он разбрасывал копии своих последних стихотворений у оставшихся своих друзей: Верлена, Форена и молодого поэта по имени Жан Ришпен, позже ставшего известным своими матерными стихами о парижских нищих. Ришпен также получил, а затем потерял Cahier d’expressions («Тетрадь выражений») Рембо, которую поэт выбросил, как старую газету. По-видимому, Рембо заполнял свою записную книжку «необычными словами, взрывными рифмами и набросками идей»
[337].
Рукописи все-таки иногда выплывают на поверхность, когда коллекционеры умирают или, устав платить налог на роскошь, расстаются со своими сокровищами; но описание Ришпеном тетради само по себе ценное свидетельство о том, что противоречивый Рембо хранил материал для своих стихов, а потом неожиданно ликвидировал все свои цен ности.
Сорок четыре дня, которые Рембо провел в Париже, необычайно хорошо задокументированы благодаря письму, которое он послал Делаэ в июне. Его основной целью было избежать скуки. Он делился своей стратегией с Делаэ, который страдал от опустошающего эффекта Шарлевиля: «Тебе, может быть, хорошо известно, что надо много ходить пешком и читать. Тебе определенно не стоит прятаться в кабинетах и домах. Оцепенения следует достигать далеко от таких мест. Я совсем не занимаюсь раздачей бальзамов (на раны), но верю, что утешения нельзя найти в привычках, когда все становится ничтожным».
За полтора месяца, следуя собственному совету, Рембо спал по крайней мере в трех разных постелях, едва ли достаточно долго, чтобы пыль могла осесть на его чемодане. Везде, где это возможно, он спал на крыше
[338]. Когда он писал Делаэ в июне из города «Паршит» (Париж), он томился в Отель де Клюни, напротив Сорбонны. У него была «милая» комната с видом в «бездонный двор». «Я пью воду всю ночь, я не вижу рассвета, я не сплю, и я задыхаюсь».
Уберите хорошо освещенный туалет с засорившейся раковиной, обои в голубой цветочек, и литературный турист достаточно легко воссоздаст этот период жизни Рембо. Отель де Клюни сам теперь энно-звездочный выскочка, но лихая реконструкция пощадила несколько зон подлинной потрепанности между Сорбонной и районом Сен-Северин у реки.
