Отчаяние Рембо из-за потери его лондонских друзей показывает, что он стремился произвести хорошее впечатление. Если его и Верлена публично обвинили бы в педерастии и если это дело сочли бы заслуживающим внимания, жизнь стала бы невозможной по обе стороны Ла-Манша. Настало время заручиться помощью той темной силы, о которой Верлен так много слышал.
14 ноября он сообщил Лепеллетье: «Рембо недавно написал своей матери, чтобы предупредить ее обо всем, что было сказано и сделано против нас, и я теперь состою с ней в регулярной переписке».
Девять дней спустя мадам Рембо «весьма решительно взяла на себя ответственность за это дело».
Материнская непримиримость, которую Рембо всегда находил столь тягостной, оказалась властной рукой в его защите. Впервые с 1859 года мадам Рембо покинула Арденны. Она села в поезд до Парижа, в столице отыскала улицу Николе и попросила Матильду вызвать мужа домой: у маленького Жоржа снова будет отец, а Артур будет спасен от публичного позора.
Матильда снизошла до того, чтобы обращаться с «доброй женщиной» из провинции «вежливо». Естественно, она отказалась сотрудничать
[427]. Рембо теперь приступил к плану действий в чрезвычайных ситуациях, как Верлен говорил Лепеллетье:
«Она думает, что, если я перестану жить с ее сыном, я смогу поколебать их. […] Я думаю, что это даст им единственное оружие – «Они струсили, следовательно, они виновны».
Невольно пророчески он продолжал: «Мы с Рембо готовы, если потребуется, показать наши задницы (девственные) всей этой клике».
План действий в чрезвычайных ситуациях восторжествовал. В середине декабря Рембо уехал в Шарлевиль для краткого от дыха, наверное по собственному желанию. Как и многие заядлые путешественники, он был накрепко привязан к своей отправной точке. Все, кто бежит из дома так часто, как Рембо, неизбежно проводит там очень много времени. За девять с половиной лет между его первым побегом (1870 год) и его окончательным отъездом из Европы (1880 год) он прожил на ферме в Роше или в доме в Шарлевиле почти пять лет, редко пропуская Рождество.
Для тех, кому дорог образ богохульника-бродяги, который намеренно рушил собственные карьерные перспективы, это неприемлемая сторона Артюра Рембо: амбициозный молодой писатель, который постоянно возвращается, чтобы жить вместе с матерью, и часто побуждает ее вмешиваться в свою жизнь. Рембо, возможно, набросал первый проект «Одного лета в аду» в лондонском пабе, но написание этих напряженно аналитических стихов потребовало более прочной рабочей поверхности: «Я, который называл себя магом или ангелом, освобожденным от всякой морали, – я возвратился на землю, где надо искать себе дело, соприкасаться с шершавой реальностью. Просто крестьянин!»
Глава 18. Язычник
…Мне нечего больше сказать, я полностью… в заднице Природы. Я твой, Природа, мать моя!
Рембо Делаэ, май 1873 г.
[428]
Рембо был переполнен Лондоном, когда вернулся в Шарлевиль. Делаэ узнал о нем все: 24-часовая «энергия», чудесным образом жизнеспособный хаос, неизмеримые шаги пригорода. Жизнь там была «жесткой», но «здоровой». Все было более «интеллигентно» и «логично», чем во Франции. После излишеств парижских разговоров Рембо пришелся по вкусу подбитый гвоздями сапог британского юмора; и, как и другие недавние французские визитеры – Моне, Писсарро и Добиньи, – он полюбил туман, который купал город в нереальности. То, что создавало дискомфорт для Верлена, для Рембо было стимулом – Верлен сетовал, что у Рембо была постоянная потребность «преодолевать множество предрассудков и привычек»
[429].
С отъездом Рембо Верлен стал тревожно бездеятельным. На Рождество английские друзья познакомили его с коктейлем «яблочное пюре», хотя это и было «изысканно», он чувствовал себя «очень грустно». В Рождество он писал Лепеллетье: «Рембо (которого ты не знаешь, которого знаю только я) уехал. Страшная пустота! Остальные меня не волнуют – они сброд».
Рождественские каникулы Рембо закончились внезапно. Верлен впал в тяжелую депрессию и рассылал приглашения на свои похороны. Мадам Рембо отказалась финансировать возвращение Артюра в Лондон, но мадам Верлен, которая приехала в Лондон ухаживать за сыном, выслала ему пятьдесят франков на адрес Делаэ.
К середине января Рембо снова был на Хоуленд-стрит, вправлял больному мозги и приковывал его к письменному столу. Верлен решил, что его новая книга стихов Romances sans paroles («Романсы без слов») должна быть посвящена Рембо. При надвигающемся суде предусмотрительно ангельское изображение его компаньона не нанесет вреда, и в любом случае без Рембо эти стихи не были бы написаны: «Я остановился на идее посвящения книги Рембо, во-первых, это – протест, а во-вторых, потому, что эти стихи были написаны, когда он был там, постоянно терзая меня, чтобы я их писал, и прежде всего как знак благодарности за преданность и любовь, которые он всегда проявлял ко мне, особенно когда я был у порога смерти».
Когда ипохондрик поправился, мадам Верлен не без опасений оставила его с другом, «угрюмым и злобным» мальчиком, который уже помог ее сыну потратить более 20 000 франков
[430]. Можно сделать вывод, что стоимость каждого слова «Романсов без слов» эквивалентна 22 фунтам стерлингов. С литературной точки зрения, это была сделка.
Следующие два месяца были одними из самых деятельных в интеллектуальной жизни Рембо. До сих пор их английский был нагромождением существительных и фраз, взятых из учебников и дорожных указателей. Рембо ввел очень современную программу освоения иностранного языка
[431]. Они прокладывали себе путь через «незрелые» стихи Эдгара Алана По, расшифровали Суинберна, изу чали английские народные песни
[432], а кроме того, пытались выполнить невозможную задачу – перевести собственные стихи на английский язык.
Полевые исследования чередовали с работой за письменным столом. Они просили лавочников и девушек за барной стойкой исправлять их произношение, посещали церковные службы и внимательно слушали уличных проповедников. Чтобы пополнять свои мозги и упражнять свои тела, они совершали «грандиозные экскурсии по пригородам» и дальней сельской местности, описывая с каждым разом все более широкие орбиты вокруг города.
Вскоре они стали изучать более дикие области языка, расположенные за санитарным кордоном словаря. Для поэтов, которые нашли общественные писсуары столь же интересными, как и здание парламента, комментарии проституток были так же ценны, как и разговоры за чаепитием. Когда Верлен писал Рембо в следующем мае, он подписался на втором языке: «Я – твой старый cunt
[433], всегда открытый или открыт. (У меня нет с собой списка неправильных глаголов)».
