Рембо жадно читал, словно собирался уехать на необитаемый остров. Аллюзии в его поздних стихах предполагают список литературы для чтения, который включал Шекспира и Лонгфелло, а также ежедневные газеты. Он брал книги у своих лондонских друзей, но этот ресурс был вскоре исчерпан. 25 марта восемнадцатилетний Артюр Рембо заявил, что ему «не меньше двадцати одно го года от роду», и получил читательский билет в Британский музей
[434].
Он часами просиживал в том же наполненном туманом читальном зале, где сидели Карл Маркс и Суинберн, изучая книги, которые были недоступны во Франции, в том числе, возможно, и публикации коммунаров (многие из которых до сих пор недоступны во Франции), и некоторые литературные и псевдолитературные произведения, упомянутые в «Одном лете в аду»: «церковную латынь, безграмотные эротические книжонки, романы времен наших бабушек, волшебные сказки, тонкие детские книжки…» К сожалению, он был лишен доступа к маркизу де Саду, который был надежно заперт в кабинете хранителя печатных книг.
Британский музей стал вторым домом Рембо в Лондоне. Отопление, освещение, перья и чернила были бесплатными, библиотекари говорили по-французски и никогда не судили читателей по состоянию их платья, а недорогой ресторан позволял проводить за чтением по десять часов в день.
Поскольку в Британском музее не велось никаких записей читательских запросов, программа самообразования Рембо неизвестна. По иронии судьбы, однако, одно из произведений, которое может датироваться тем периодом, показывает влияние книги, справляться с которой в библиотеке у него не было необходимости.
Это так называемая Proses évangéliques («Евангельская проза» – проза на евангельские темы) – три коротких прозаических отрывка, основанные на эпизодах начала служения Иисуса
[435].
От Рембо с его антиклерикальными убеждениями можно было ожидать искажения Евангелия до дьявольской пародии. Он часто говорил, что сделал это, но доказательства неосновательны. Иисус Рембо – слегка раздраженный и «женственный» молодой человек, и одно из его чудес не может быть чудесным: «странно устойчивые ноги» исцеленного калеки предполагают, что тот, возможно, симулировал недуг. Но если труд Рембо представляет собой «антиЕвангелие», следует усомниться и в правдивости первоисточника – Евангелия от Иоанна.
«Свет и очаровательный воздух Галилеи: жители приняли его с любознательной радостью: они видели, как он, потрясенный святым гневом, порол кнутом менял и продавцов битой птицы в храме. Чудо бледного и полного ярости юноши – так они думали.
[…]
Иисус еще не совершал никаких чудес. На брачном пиру в розовой и зеленой столовой он говорил немного резко с Пресвятой Девой».
Библия, видимо, служила Рембо прежде всего камнем, о который он оттачивал свой стиль. Идея была не насмехаться над Евангелием, но пересказать эту историю без ее морали, чтобы изгнать дух христианства, переводя текст на свой собственный «языческий» язык. Возможно, именно поэтому его пересказом так благоухает Vie de Jesus («Жизнь Иисуса») Ренана (1863) и «Иродиада» Флобера (1877), которые, безусловно, цитировались бы в качестве источника, если бы он не был опубликован на пять лет раньше.
Современный биограф Иисуса – это описательный романист, иногда язвительный («…женщины и мужчины привыкли верить в пророков. Теперь они верят в государственных деятелей»), но чаще отвлекающийся на «бесконечно бледные отражения» бассейна, «волшебное сияние» цветов между плитами, обремененные кольцами руки дворян и лысеющие головы и особенно на гармонию и звон своего родного языка: «Иисус вошел [ «в Овчую купель» в Бейт Хисда] сразу после полуденного часа. Никто не мыл животных и не бил их. Свет в бассейне был желтым, как последние листья винограда. Святой учитель стоял у колонны и смотрел на сыновей Греха. Демон вложил им свой язык в язык их, и высмеивая или отрекаясь».
Следы переписанного Евангелия также появятся чуть позже в «Одном лете в аду», части которого соотносятся с этими библейскими пассажами, как симфония с этюдом. Иисус – это предлог, точно так же, как «крестный путь» Рембо жертвует жизнь условной структуре. Посвятив себя богоугодному делу обновления Верлена (или принуждая его к этой роли), он обрел своего рода интеллектуальный балласт, и вполне возможно, что Proses évangéliques иносказательно изображала бы их приключение целиком: «вероломная Самария» – «более жестко соблюдающая свой протестантский закон, чем Иуда из древних текстов (табличек)» – звучит замечательно, как вероломный Альбион
[436].
Театрально неестественные отношения Рембо с Верленом давали ему возможность выслушивать различных персонажей. Это может объяснить, почему проект «евангелия» был оставлен. Вместо того чтобы использовать Иисуса как персону, почему бы не воспользоваться самим собой или, вернее, теневым образом самого себя, который уже вошел в историю литературы? Если «я» может быть «кем-то другим», то почему бы не Артюром Рембо, который был теперь одним из легендарных представителей парижской богемы, – заносчивый крестьянин-поэт, метко охарактеризованный как «сатана среди докторов»? Как те, кто слушал его леденящие кровь рассказы в кафе Парижа и Шарлевиля, читатели были бы вполне готовы избавиться от своего недоверия.
Завершив свои новые стихи под безжалостным надзором Рембо, Верлен решил перебраться через Ла-Манш и организовать мирные переговоры с Матильдой в Бельгии. В Париже, как он справедливо заподозрил, его имя было испачкано в грязи, к тому же после смерти Наполеона III в январе коммунаров уничтожали с большим энтузиазмом, чем когда-либо. Втайне он надеялся оторвать Матильду от родителей и начать новую жизнь без Рембо.
В течение нескольких дней подряд Верлен отвозил свой чемодан до вокзала Виктории, а затем, непонятно почему, возвращался на Хоуленд-стрит
[437].
3 апреля он вернулся на вокзал Виктория, но на этот раз попал на поезд до порта Ньюхейвен и следующим утром сел на паром до Дьепа. Ожидая на палубе отшвартовки, он услышал разговор двух мужчин о коммунарах и тюремных камерах. В панике он сошел с парома, успел на поезд до Дувра и взошел на борт Comtesse de Flandre («Графини Фландрии»), которая отправлялась в Остенде. Несколько дней спустя он был в Бельгийских Арденнах в 40 километрах к востоку от Шарлевиля, в Жонвилле, в доме своей тетки.
Верлен, возможно, был тревожным и нерешительным, но ко всему прочему он был еще и наблюдателен. Парижская префектура получала высокоточные донесения от своих лондонских агентов:
