Деревенский школьный язык Рембо был назван «инфантильным», но он действительно позволил ему создать необычайно точную связь между сексуальностью и идеей Матери-Природы.
Он также сообщал некоторые обычные новости Делаэ:
«Но я работаю достаточно регулярно, пишу небольшие рассказы в прозе под общим названием: Livre paїen или Livre nègre [ «Языческая» или «Негритянская книга»]. Это глупо и невинно. O невинность! наивность, невинность, невин… будь она проклята!
[…] Моя судьба зависит от этой книги, для которой я должен еще придумать полдюжины жестоких рассказов. Но как может кто-то сочинять жестокости в этом месте? Я не посылаю тебе никаких рассказов, хотя уже написал три: это стоит так дорого
[445]. Вот так-то!»
Это почти наверняка описание будущей книги. В своей окончательной форме «Одно лето в аду» разделено на девять разделов: три уже написаны, а «полдюжины» еще впереди.
Черновики трех разделов сохранились. Два из них – в фермерском доме не хватало бумаги – теснятся на обратной стороне переделанного Рембо Евангелия: Fausse conversion («Фальшивое обращение») позже Nuit de l’enfer («Ночь в аду»), и два безымянных черновика Mauvais sang («Дурная кровь») и Alchimie du verbe («Алхимия слова»).
Когда черновики были опубликованы после смерти Рембо, читатели, которые считали его человеком-вулканом, с удивлением обнаружили, что «Одно лето в аду» – совершенное произведение, созданное словно на одном дыхании, – было результатом трудоемкого процесса аккреции (приращения) и эрозии
[446]. Безошибочный, плотный текст окончательного варианта неоднократно подвергался жестокой самокритике. Книга требует более медленной скорости чтения, чем любое другое прозаическое произведение того времени. Идеи уплотняются в похожую на драгоценный камень непонятность. Ни слова впустую. Это стиль того, кто знает, как упаковывать вещи для длительных путешествий. Черновики, публикуемые в большинстве изданий «Одного лета», – это спрессованное содержимое мусорной корзины. Следующий отрывок был в конечном итоге сведен к одной строке в конце «Алхимии слова»:
«Так слаб, что я думал, что больше неприемлем в обществе, разве что из милости.
Какое волшебство [Тюрьма?]
Какое мыслимое уединение находится там, за этим тонким отвращением?
Это имеет Это все прошло мало-помалу.
Я теперь ненавижу мистический полет фантазии и стилистические чудачества.
Теперь же здесь я могу сказать, что искусство – это глупость. Искусство [?] наших великих поэтов, столь же просто… искусство – это глупость.
Воспевание красоты»
[447].
Знаменитый лозунг Рембо – L’art est une sottise («Искусство – это глупость») (faire une sottise означает «делать какую-нибудь глупость») – был уничтожен процессом, который, по-видимому, он сам высмеивал. Окончательный вариант – внезапный выход из «комнаты» – Рембо покидает дискуссионное поле, хлопая дверью, чтобы оборвать разговор: «Это прошло. Теперь я умею приветствовать красоту».
Для рождения «Языческой Книги» Рембо, над которой он будет продолжать работать в течение нескольких месяцев, не может быть более подходящего места, чем сельское чистилище Рош. Ее рассказчик появляется сначала как растерянный философствующий крестьянин, который считает себя «проклятым» чуждой религией. Это не поглощающий абсент поэт, а сын мадам Рембо, который сидит в маленькой церквушке в Мери в день Пасхи в духоте среди своих тупых соотечественников, наблюдая, как все его выразительные средства проходят перед ним – романы, философии, лозунги, праздные разговоры и, конечно, Библия:
«Почему такая вера была внедрена в мой разум? Мои родители были причиной моих несчастий, да и своих собственных, что не так уж и важно для меня! Моя невинность была оскорблена. […] Я раб своего крещения и своей слабости.
[…] Я думаю, что я в аду, следовательно, я там и есть».
Рембо, возможно, чувствовал, что его «судьба» зависит от этой книги, о чем он говорил Делаэ, размышляя над дилеммой: можно ли добиться свободы с помощью разума, который испытывал его угнетатель? Но в письме к Делаэ слово «судьба» также, видимо, имела более скромный смысл.
Один из разделов должен был быть антологией из семи его песен вперемешку с прозой, в духе его ранних писем Изамбару и Демени. В книге он служит выставкой последних произведений Рембо в комплекте с аналитическим каталогом.
«Одно лето в аду» должно было быть книгой, которая принесет ему признание. Без сомнения, рецензенты были бы счастливы идентифицировать этого «язычника» с поэтом, который вызвал такой нечестивый хаос в Париже:
«Однажды вечером я посадил Красоту к себе на колени. – И нашел ее горькой. – И я ей нанес оскорбленье.
Я ополчился на Справедливость.
Ударился в бегство. О колдуньи, о ненависть, о невзгоды! Вам я доверил свои богатства!
Мне удалось изгнать из своего сознания всякую человеческую надежду. Радуясь, что можно ее задушить, я глухо подпрыгивал, подобно дикому зверю.
[…]
Галлы сдирали шкуры с животных, выжигали траву и делали это искуснее всех, живущих в те времена.
От них у меня: идолопоклонство и любовь к святотатству – о, все пороки, гнев, сладострастье, – великолепно оно, сладострастье! – и особенно лень и лживость.
…я не понимаю законов; у меня нет чувства нравственности, я тварь…»
Как правило, предполагается, что «тварью» был Артюр Рембо. Где еще он мог бы найти модель для этого жалеющего себя, суицидального зверя?
18 мая, называя себя «старой свиньей» Рембо, Верлен писал своему «младшему брату» из кафе у бельгийской границы в Буйоне. Его попытка умиротворить Матильду провалилась по причинам, которые ему были не понятны. Он скучал, был растерян и зол. Казалось, все валится из рук: «Прости это глупое, похабное письмо. Немного пьян, пишу тупым пером, куря забитую трубку».
Рембо с Делаэ несколько раз отправлялись в Буйон в экипаже. Их последняя встреча состоялась 24 мая. Пока они сидели и пили в историческом отеле, где Наполеон III томился после Седана, Верлен признался, что несколько лет назад он решил по наитию исповедаться и причаститься. Последовал «краткий период добродетели», но обращение продлилось не долго
[448].
