Единственным надежным доказательством его деятельности является письмо от Делаэ, предупреждающее Верлена о последней попытке «овода»
[584] профинансировать свое путешествие: «По его мнению, ты просто скряга. […] Он ходил в дом твоей матери в Париже. Консьерж сказал ему, что она уехала в Бельгию»
[585].
Рембо завершил свой первый магический круг к концу сентября. Он вернулся в Шарлевиль затем, чтобы впасть в очередную спячку. Каждые четверг и воскресенье он ходил в дальние кафе с Делаэ. Ради денег на пиво он давал уроки немецкого языка сыну нового арендодателя дома № 31 на улице Сен-Бартелеми. Все остальное время он проводил, восстанавливая свои силы и заполняя, словно ковчег, запасы памяти.
Этот аппетит к полезным знаниям начинает походить на серьезную зависимость. По словам трех разных свидетелей, омнилингвист (лингвист широкого профиля) уже качался среди отдаленных ветвей древа индоевропейских языков и достиг афразийской ветви: «арабский и немного русского»
[586]; «хинди, амхарский [эфиопский] и особенно арабский»
[587]. Бывший одноклассник по имени Анри Пуфин однажды случайно столкнулся с Рембо в лесу неподалеку от Шарлевиля. Рембо учил русский язык посредством чтения греческо-русского словаря; но, так как книги ему были обременительны, он отрезал страницы и рассовывал их по карманам»
[588].
Рембо, кажется, наслаждался неким объединенным разумом, который может вертеться вокруг одного набора фактов – либо одного языка, – вокруг другого без постоянного возврата к центральному хранилищу знаний. Это дает смущающую возможность того, что «Озарения» были более последовательными для их создателя, чем они кажутся нам. К счастью, эстетическое наслаждение часто можно черпать лишь из впечатления сложной мысли: черных досок Эйнштейна, поясняющих предложений Витгенштейна, стихотворений Рембо в прозе.
Даже если, как утверждал Делаэ, «его вдохновение иссякло»
[589], это был все тот же Рембо. Его последняя известная художественная деятельность, которая датируется этой шарелевильской зимой, показывает ту же страсть к интегрированным отраслям знаний, которые поддаются каким-то характеристикам. Разница была в том, что желание сохранить результаты – не слишком сильное изначально – оставило его полностью.
Вернувшись в Шарлевиль, Рембо попросил молодого церковного органиста по имени Луи Летранж обучить его азам музыки. Его интерес был главным образом теоретического характера. Сначала он молча практиковался на клавиатуре, вырезанной на обеденном столе. Позже, не предупредив мать, он приказал доставить домой фортепиано. Идея состояла в том, что, когда соседи увидят, как поднимают фортепиано в квартиру семейства Рембо, они начнут жаловаться на то, что музыкальные инструменты запрещены в этом доме. Тогда мадам Рембо стала бы настаивать на том, чтобы инструмент установили. Этот план сработал
[590].
Рисунок Верлена, созданный на основе сообщения Делаэ, изображает Рембо в образе Листа, стучащего по клавишам руками-поршнями, а мать и арендодатель в это время затыкают руками уши. Заголовок: La musique adoucit les moeurs («Музыка оказывает цивилизующее воздействие»). По словам Летранжа, Рембо не волновали гаммы или красивые мелодии. Он искал «новые созвучия».
Богатым источником информации об этих филоматических проектах является необычное письмо Делаэ, который заступил на преподавательскую должность в Ретеле в 40 километрах от Шарлевиля. Письмо датировано 14 октября.
В первой части своего письма Рембо напрасно беспокоился о военном призыве: «похоже, что 2-я «часть» «контингента» «класса 74» будет призвана 3 ноября «текущего» или «следующего» (года). В грубой песенке под названием Rêve («Мечта») он изобразил себя ночью в казарме с группой пускающих газы солдат. Солдаты, в том числе Рембо, изображаются в виде дружески болтающих сыров:
Эманации и взрывы.
Гений: – «я – Рокфор!»
– «Это будет смерть нам!..»
– «Я – Грюйер И Бри!..» и т. д.
Поскольку этот неясный отрывок виршей Рембо технически является его последним известным стихотворным произведением, его иногда называют также «кульминацией» его литературной карьеры, «манифестом» его молчания. Этот удивительный взгляд может отражать необычайно гибкую форму литературной восприимчивости или отражать престиж архисюрреалиста Андре Бретона. Глумясь над ангельским образом Рембо-католика Клоделя, Бретон описывает сырную песенку в своей Anthologie de l’humour noir («Антология черного юмора») как «поэтическое и духовное завещание» Рембо
[591].
Рембо всегда ассоциируется с гением с душком и скрытым брожением, и нет оснований предполагать, что эта записка другу была формальным прощанием с неосуществимой мечтой. Судя по всему, интеллектуальная жизнь Рембо в конце 1875 года была такой же энергичной, как и всегда. Вторая часть письма была списком покупок филомата. На мгновение казалось, будто он собирается воплотить мечту своей матери и поступить в École Polytechnique (Политехническую школу):
«[…] Одно небольшое одолжение: не мог бы ты сообщить мне точно и вкратце, из чего теперь состоит экзамен на звание bachot
[бакалавра] – классических предметов, математики, каких разделов и т. п. […] Мне особенно нужны точные подробности, поскольку я вскоре буду покупать пособия. Военная подготовка и bachot (бакалавриат), видишь ли, дадут мне пару-тройку приятных сезонов! К черту этот «веселый труд» в любом случае. Но если бы ты только был добр растолковать мне наилучшим образом [le plus mieux possible], как это делается…
К твоим услугам по мере моих скромных способностей».
Принято считать, что поэты беспомощны в «реальном мире», следовательно, этот интерес к choses précises (точным наукам) можно истолковать как доказательство того, что Рембо покончил с поэзией. Может быть, он впал в состояние сонного бездействия, которое будет длиться несколько дней или всю оставшуюся его жизнь, но, поскольку он никогда не считал поэзию невольным продуктом естественно вдохновенного разума и поскольку «ясновидец» должен был быть ученым словесности и «умножителем прогресса», нет ничего по сути непоэтического в «точности». Это был 1875 год, а не рассвет романтического века.
Поскольку хронология неизвестна, нельзя сделать каких-то окончательных выводов, но примечательно, что некоторое из того, что потом окажется «Озарениями», показывает знакомство с математическими и музыкальными терминами, которые соответствовали новым интересам Рембо
[592]. Nocturne vulgaire («Вульгарный ноктюрн») даже имеет формальную кругообразность фортепьянного ноктюрна:
