Игорь смотрит и отмечает – никогда он такой жену не видел. Лариса даже красавицей кажется, когда с внучкой возится. Взгляд другой, лицо другое – мягкое, нежное, изнутри светится. С мужем она никогда такой не была. Разве что с сыновьями, когда те маленькие были. А он, дедушка Игорь, как называет его Сонечка (будто у нее есть другой дедушка), так и не узнает это чувство. Жаль? Да нет. Не особо. Кому-то дано, а ему – нет.
Игорь был уверен, что Лариса заставит детей заниматься музыкой. Но нет. Дети не занимались. Внуки – уж тем более. Странно… Игорь вот хотел бы, чтобы кто-нибудь из детей писал, сочинял, но сыновья оказались не пишущие. Внуки тоже не в него пошли. Не передалось. Он иногда даже мечтал – сидеть над ученической тетрадкой, показывать, как надо написать, как лучше слова переставить. А Лариса сразу сказала: никакой музыкалки из-под палки! Не хотела им своей судьбы? Так ей-то что жаловаться? У нее судьба хорошо сложилась. Так все говорили. Да и она подтверждала – хорошо: дети, внуки, работа, теперь еще и ученики. Уважают, ценят. Почему же тогда она детей и внуков от музыки подальше держала? Или чувствовала материнским сердцем, что дети получились другие?
При очередной уборке Лариса решительно выбрасывала беспорядочно лежащие на рабочем столе Игоря листы с обрывками фраз, а то и целыми абзацами. А может, правильно делала? У него ничего не получалось… Давно ничего. Потом он запретил жене это делать. Прятал заметки, блокноты в ящиках стола.
Жена называла его графоманом. Имела на это полное право – ведь все на ее глазах было, она знала, как все случилось. Знала и, наверное, не могла ему этого простить. И если он придумал для других, вроде этой журналисточки, красивую легенду, в которую уже готов был и сам поверить, то Лариса ничего для себя не придумывала. И для него не придумывала. Никогда не тешила его мужское самолюбие и не собиралась.
– Я и так много для тебя сделала, – говорила жена, и в этом тоже была права. Сделала. Многое. Была рядом в самые сложные моменты, как показала жизнь. Тянула его, выводила из депрессии и запоев, терпела его, наконец. Да, Лариса была терпеливой. Терпение оказалось главным ее качеством. Ослиное, буйволиное, животное терпение. Тянуть лямку, не жаловаться, рвать последние жилы, но молча, чтобы никто и не заметил. Она и внешне стала похожа на корову – ресницы красила чересчур ярко, они торчали, как приклеенные к глазам. Нет, в ней не было покорности судьбе, она не шла туда, куда ее гнал хлыст. Но Игорю все равно казалось, что рядом с ним – корова, которую выгнали на солнцепек, впрягли в плуг и заставили пахать борозду.
Почему корова? Один раз у Ларисы кончилось терпение. И она сорвалась. Сидела на кровати, раскачивалась, не плакала, не стонала, не всхлипывала, а мычала. На одной ноте. Тогда все шло не так – одно, другое, пятое, десятое. Мелочи вроде бы, но навалилось все скопом. Еще и холодно было. Из окон дуло. Вот холод Игорь хорошо помнил. Младшему Пете едва исполнилось два месяца. Он плакал не переставая. Приезжали врачи, видели вполне упитанного ребенка – Петя родился крупненьким, почти четыре килограмма, – осоловевшую мать, которая металась между младенцем и старшим сыном, пьяного мужа и говорили, что все хорошо. «Попейте валерьянки». Игорь тогда выпивал не сильно, не до запоя, но крепко. Лариса не ждала от него помощи. Она просила, чтобы он ушел куда-нибудь и не позорил ее перед врачами. Он уходил, возвращался и заставал все ту же картину: Лариса с безумным, остановившимся взглядом над кроваткой плачущего Пети, и Гарик – тоже еще совсем маленький, который спал одетый, неумытый, на диванчике.
– Посиди с Гариком, – спокойно сказала тогда Лариса, и Игорь немедленно протрезвел от ее голоса, от ее взгляда. – Если с ним что-то случится или ты выпьешь хоть грамм, я тебя убью! Понял?
Игорю не нужно было повторять дважды. Лариса в тот момент была способна на все.
Она замотала Петю в три одеяла и ушла. Игорь даже не спросил куда. Потом она сказала, что доехала до детской больницы и заставила врачей осмотреть ребенка. У Пети была дистрофия, а у Ларисы перегорело молоко. Петю положили под капельницу, Ларису отправили домой. Вот тогда она сидела на диване и мычала, как корова, которой проткнули горло и медленно выпускают кровь, держа за ноги так, что не дернешься. Она раскачивалась и мычала. Всю ночь…
Игорь тогда быстро пришел в себя. Пока Лариса днями и ночами сидела в больнице, рядом с Петечкой, которого выкармливали капельницей, он возился с Гариком. Наверное, тогда у них должна была образоваться связь – неразрывная, на всю жизнь. Но Гарик плакал и просился к маме. Он подходил и бил Игоря кулачком по коленке, все твердил: «Мама!» Ему не нужен был папа. Он не прильнул к нему, как к родному, как к защитнику. Считал, что папа виноват в том, что мама куда-то пропала. Пока папы не было дома, он оставался с мамой, как появился папа – мама исчезла. Детская логика. Железная. Непрошибаемая. Гарик перестал говорить. Замолчал. И в этом Лариса винила Игоря.
С Петей, слава богу, все быстро наладилось. Через неделю уже выписали, дали талоны на молочную кухню, и Лариса стала прежней. Она больше не мычала, а опять взяла на себя все, включая Гарика, который сидел на ней, как обезьянка, не слезал с рук. Лариса носила его на бедре, привязывала платком к спине, чтобы сварить жидкую манную кашку Пете. Гарик, едва оказавшись без тактильного контакта с матерью, поднимал настоящий вой. Он кричал в голос, пока не оказывался на руках у матери. Лариса даже в туалет с ним ходила.
Игорь бегал на молочную кухню и сам себя не помнил – надо было рано встать, прийти, забрать бутылочки. Он не пил, но находился в бессознательном состоянии, то ли от недосыпа, то ли от страха. Лариса спала с Гариком, который даже во сне держал мать за палец. Рядом стояла кроватка с Петей. Игорь был лишним. Он заводил себе будильник, чтобы не проспать поход на молочную кухню. Уходил, возвращался, снова ложился. Дремал около часа, вставал разбитый. Лариса готовила только на детей. И Игорь не заходил на кухню, чтобы, не дай бог, не сдвинуть с плиты кастрюльки с кашей для Пети и бульоном для Гарика.
Потом Гарик привык, что папа дома, и соглашался расстаться с матерью на час. Тогда Игорь выводил сына на детскую площадку, где тот катал машинку по бортику детской песочницы, делал пасочки и позволял отцу покрутить себя на карусели. Они – отец и сын – молча выходили, молча гуляли и молча возвращались. И оба – с облегчением. Гарик вцеплялся в мать, а Игорь уходил спать – прогулки его не бодрили, а вгоняли в сон, похожий на кому. Он ложился и тут же засыпал.
В следующий раз Лариса замычала, когда все было хорошо. Игорь пил в меру, приносил гонорары. Петя рос, тьфу-тьфу, здоровым – Лариса его раскормила и любовалась перевязочками на руках и складочками под попой. Правда, переворачиваться Петя начал поздно, а ползать и вовсе отказывался – ему мешал лишний вес. Врач советовал ограничить питание, делать массаж, но Лариса отказывалась. Один раз она пережила дистрофию ребенка, поэтому ни о каких ограничениях в еде и слышать не хотела. Варила манную кашку, жиденькую, совала в рот Пете то горбушку, то баранку, то печенье. Петя все время ел, безостановочно. Лариса была счастлива.
