Новшество это заключалось в том, что Мономах дал место в политической жизни Руси отчинному праву. Сама мысль об отчине была не нова. Понятие это содержало в себе изначально два значения: генеалогическое и территориальное. В генеалогическом смысле под отчиной «разумелось место среди родичей на лествице старшинства, доставшееся отцу по его рождении и им переданное детям… Итак, дети должны идти в порядке отцов: место в этой цепи родичей, унаследованное детьми от отца, и было их отчиной»234. В территориальном значении отчиною для сыновей была та область, которой владел их отец. До той поры отчинное право действовало в полной мере, то есть в обоих значениях – генеалогическом и территориальном, лишь в отношении полоцких князей, скатившихся с верхних ступенек родовой лествицы, но закрепивших за собой в наследственное владение Полоцкую волость. Для Ярославичей – сыновей одного отца – понятие отчины было актуально только в его генеалогическом значении, которое, собственно, полностью поглощало территориальное (или совпадало с ним), поскольку речь шла о порядке наследования великого княжения, общего для всех «отня стола» в Киеве. Применительно к ним отчинное право, по сути, не имело самостоятельного звучания, не выходило за рамки действия принципа родового старшинства. Но во второй половине XI в. родовой порядок был сильно поколеблен. После смерти последнего Ярославича, Всеволода, притязания на киевский стол исходили уже от сыновей разных отцов. И главное, у старших князей появилось множество обездоленных родственников, которые, утратив свои генеалогические отчины – места в первых рядах наследников великого княжения, с невероятным упорством добивались возвращения себе территориальных отчин, волостей своих отцов, зачастую без оглядки на принцип старшинства. Отчинное право начало соперничать с родовым порядком наследования и даже в чем-то теснить его: мы видели, что Всеволод должен был смириться с притязаниями некоторых племянников и отчасти удовлетворить их. Причем возникшая трещина между двумя значениями понятия отчины распространялась куда дальше, чем область личных интересов того или иного князя, затрагивая будущее всей династии, ибо признание главенства территориального значения отчины над генеалогическим имело бы своим политическим последствием изъятие волостей из общеродового владения и обособление в них отдельных ветвей княжеского рода. Легко догадаться, что старшие князья-наследники и князья, лишенные своего «причастия» в Русской земле, должны были взирать на подобную перспективу с разной степенью энтузиазма. В 1093 г. Мономах, как следует из летописного сообщения, стоял на позициях нераздельности земельного фонда, находившегося под властью династии. Его переезд в Чернигов, где «преже» был стол отца Святославичей, явился наглядным отрицанием проявленного Олегом Святославичем стремления превратить эту волость в свою территориальную отчину. Вместе с тем в отношении великого княжения Мономах руководствовался уже не столько счетом родового старшинства – своего и Святополкова, – сколько набиравшим силу отчинным правом. Высказав мысль о том, что «то есть стол преже отца его был», он признал приоритет генеалогической отчины Святополка на родовой лествице.
Глава 2
Борьба за отчины
Сознательный отказ Владимира Мономаха от междоусобной «рати» со Святополком за киевский стол был поступком достойным уважения и его несомненной заслугой перед Русской землей. Однако предпринятая им попытка ограничить область применения отчинного права вопросами наследования великого княжения, решаемыми в кругу старших князей, оказалась обречена на неудачу, а переезд в Чернигов стал редким для него политическим просчетом.
В 1094 г. Олег Святославич заключил союз с половцами и в очередной раз двинулся из Тмуторокани на Русь добывать свою черниговскую отчину. Момент был для него исключительно благоприятный. В мае прошлого года, сразу же после вокняжения Святополка в Киеве, другая половецкая орда совершила опустошительный набег на днепровское правобережье, нанеся жестокое поражение объединенным силам Киевского, Черниговского и Переяславского княжеств в битве у Треполя, где Владимир Мономах потерял своего брата, переяславского князя Ростислава, утонувшего в волнах Стугны, и большую часть дружины235. Бедственное состояние войска не позволило Мономаху встретить Олега в чистом поле. Он «затворился» в Чернигове, а Олег, подступив к городу, начал жечь окрестности, не щадя даже монастырей. Восемь дней малочисленная дружина Владимира билась с Олеговым воинством, обороняя черниговский детинец. Наконец Мономах должен был уступить. Мир с Олегом был заключен на основе отчинного права: Владимир, по сообщению летописи, «иде из града на стол отень Переяславлю, а Олег вниде в град отца своего»236. Вместе с Черниговом к Олегу отошли Рязанская и Муромская земли. Кроме того, Олег потребовал волости и для своего брата Давыда Святославича. По его настоянию сын Мономаха, Мстислав, был выведен из Новгорода в Ростов, а на его место отправился Давыд.
Мономах говорит в «Поучении», что прекратил брань, пожалев «хрестьяных душ и сел горящих и манастырь» и чтобы не дать «хвалитися поганым». Но за этими благородными побуждениями, по-видимому, стояла полная невозможность дальнейшего сопротивления. Военное превосходство осаждавших было подавляющим. Мономах и сам свидетельствует, что покинул Чернигов «не в 100 дружине», то есть менее чем с сотней человек, среди которых были женщины и дети. С этой горсткой людей он проехал «сквозе полкы половечские», стоявшие на перевозе через Десну и на окрестных холмах. По его словам, половцы облизывались на них, «акы волци», однако условий мира не нарушили, и Мономах с дружиной «неврежени доидохом Переяславлю». Олег расплатился со степняками другим способом: позволив им безнаказанно грабить Черниговскую землю. Летописец не преминул отметить, что это был уже третий раз, как Олег навел поганых на Русскую землю; и что грехи его может простить только Бог, ибо много христиан было погублено, а другие попали в плен и рассеялись по разным странам.
Тут следует сказать, что этот осуждающий взгляд на Олега не был единственным и, например, в дружинной среде отношение к нему было более сложным. Его безоглядная воинская удаль вызывала откровенное восхищение, которое выразилось в присвоении ему прозвища Гориславич, то есть «горящий славою»237. Вместе с тем ему не могли забыть тех страшных бедствий, которыми сопровождались все его походы на Русь за «отним столом», и автор «Слова о полку Игореве», помянув Олега «Гориславичем», тем не менее вынес ему суровый приговор: «Той бо Олег мечем крамолу коваше и стрелы по земле сеяше… Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть [засевалась и прорастала] усобицами, погыбашеть жизнь [отчина] Даждьбожа внука238, в княжих крамолах веци человеком [сроки жизни людей] сократишась. Тогда по Руской земли редко ратаеве кикахуть [пахари перекликались], но часто врани граяхуть, трупиа себе деляче…» Правда, обличители Олега как-то не удосужились подумать, что русским ратаям, вероятно, жилось бы гораздо спокойнее, если бы два Олеговых дяди, а затем и его двоюродный брат на протяжении целых семнадцати лет не стремились, вопреки справедливости, превратить храброго «Гориславича» в безземельного изгоя.
Для Владимира Мономаха наступила череда самых трудных лет. «и седех в Переяславли три лета и три зимы и со дружиною своею, – вспоминает он, – и многы беды прияхом от рати и от голода». Видимо, в эти годы, по велению Мономаха, на переяславско-черниговской границе появилась крепость Остерский Городец, возведенная, очевидно, для отражения возможных угроз со стороны Олега.
