19 сентября 1147 г., в пятницу, все мужское население Киева собралось на соборной площади у Святой Софии. Послы Изяслава держали речь перед народом от имени великого князя, который обвинял Давыдовичей в покушении на его жизнь и звал киевлян всем миром выступить в поход на черниговских князей: «Пойдите по мне к Чернигову на Олговичь [то есть Давыдовичей], доспевайте от мала и до велика: кто имееть конь, [тот на конях], кто ли не имееть коня, а в лодьи. Ти бо суть не мене одиного хотели убити, но и вас искоренити». Последними словами Изяслав, скорее всего, просто хотел припугнуть киевлян, так как в летописях нет ни малейшего намека на то, что Ольговичи и Давыдовичи замышляли какие-то репрессии против жителей Киева437.
Послание великого князя встретило единодушную поддержку киевлян. Выразив свою радость по поводу избавления Изяслава «от великия льсти» (большой измены), они заявили о готовности идти на Ольговичей хоть сейчас «и с детми». Но вдруг злобный выкрик из толпы обратил мысли киевлян совсем в другую сторону. Некто («един человек»), чьего имени летописи не сообщают, завопил, что прежде, чем уйти из Киева, следует расправиться с Игорем438. Его призыв подхватили другие голоса, и жажда крови мгновенно обуяла толпу. Тщетно Владимир Мстиславич и прочие городские головы старались удержать народ от бессмысленного и гнусного злодейства. Горожане были полны решимости довести начатое до конца. «Мы ведаем, оже не кончати добром с тем племенем [Ольговичами] ни вам, ни нам», – отвечали они на все уговоры, мольбы и запрещения.
Разгоряченная толпа, издавая угрожающие вопли, повалила к Федоровскому монастырю, где содержался Игорь. Владимир, вскочив на коня, попытался опередить киевлян, но улицы и мост перед Софийскими воротами были так запружены народом, что всаднику угрожала опасность быть совершенно затертым в толпе. Тогда он двинулся в обход через Михайловские ворота, и, когда наконец добрался до монастыря Святого Федора, Игорь уже находился в руках убийц. Его схватили в церкви, во время службы, выволокли наружу и стали срывать с него монашеское одеяние, крича: «Убейте его, убейте!» Игорь не сопротивлялся и только спрашивал, за что киевляне хотят убить его, забыв, как недавно целовали ему крест и обещали иметь своим князем, а ведь теперь он и вовсе не князь, а лишь смиренный монах. Но он добился только того, что его мучители вспомнили, где они находятся, и потащили свою жертву вон с монастырского двора, чтобы завершить свое черное дело вне стен святой обители. В воротах путь им преградил Владимир Мстиславич. Спешившись, он прикрыл наготу Игоря своим княжеским плащом и обратился к толпе с просьбой пощадить несчастного. Возникло минутное замешательство, воспользовавшись которым Владимир повел Игоря на двор своей матери («Мстиславль двор»), стоявший по соседству с Федоровским монастырем. Киевляне между тем рассвирепели еще больше и, догнав удалявшихся князей, принялись избивать обоих, уже не внимая никаким словам. Развязку ненадолго оттянул Владимиров боярин Михаил, пришедший на помощь своему господину. Отогнав наиболее рьяных из нападавших, он дал возможность Владимиру и Игорю проскользнуть в ворота «Мстиславля двора», которые тут же захлопнулись за ними. Однако спасти Игоря не могло уже ничто. Расступившаяся на миг толпа вновь нахлынула, едва не растерзала насмерть Михаила, выломала ворота и, разбив сени439, где прятался Игорь, прикончила его. Согласно Лаврентьевской летописи, это случилось тут же, на «Мстиславле дворе». Ипатьевская же летопись рассказывает, что Игоря, еще живого, протащили на веревке с Мстиславова двора через площадь Бабий Торжок и добили на «княжем дворе» (видимо, имеется в виду старое, Ярославово дворище)440.
Не довольствуясь содеянным, убийцы отвезли тело Игоря на подольское «торговище» (торговую площадь) и бросили там на поругание. Спустя какое-то время присланные Владимиром тысяцкие перенесли обезображенный труп в церковь Святого Михаила и на другой день, облачив в ризу схимника, предали земле в монастыре Святого Симеона («бе бо монастырь отца его и деда его Святослава», – поясняет выбор места захоронения летописец). Впоследствии Игорь был канонизирован441.
В летописной традиции существовал, однако, и более «приземленный» взгляд на личность и деяния Игоря. Татищев приводит портретную характеристику князя, взятую из какой-то утраченной летописи и составленную человеком, близко знавшим Игоря: «Сей Игорь Ольгович был муж храбрый и великий охотник к ловле зверей и птиц, читатель книг и в пении церковном учен. Часто мне с ним случалось в церкви петь, когда был он во Владимире [на Волыни, в 1144 г.]. Чин священнический мало почитал и постов не хранил, того ради у народа мало любим был. Ростом был средний и сух, смугл лицом, власы над обычай, как поп, носил долги, брада же узка и мала. Егда же в монастыри был под стражею, тогда прилежно уставы иноческие хранил, но притворно ли себя показуя или совершенно в покаяние пришед, сего не вем…»
Думаю, сегодня уже нет надобности подробно останавливаться на точке зрения тех историков, которые рассматривали эти события в русле концепции «классовой» и «антикняжеской» борьбы. Непредвзятому исследователю ясно, что все случившееся 19 сентября 1147 г. в Киеве было конечно же не «народным восстанием», а хорошо известным исторической социологии коллективным злодеянием, «преступлением толпы».
Киевляне, впрочем, отнюдь не собирались каяться в содеянном, с легкостью переложив всю вину за смерть Игоря на черниговских князей и даже представив произошедшее богоугодным делом. «Не мы его убили, – говорили они, – но Олговичь, Давыдовича [множ. число] и Всеволодичь, оже мыслил на нашего князя зло, хотяче погубити льстью, но Бог за нашим князем и Святая София»442. Те же самые аргументы прозвучали и в стане Изяслава Мстиславича. Летописец рассказывает, что, когда великому князю сообщили об убийстве Игоря, он «прослезився» и посетовал: «Аще бых ведал, оже сяко сему быти… а могл бых Игоря соблюсти». Его тревожило, что людская молва непременно примешает его имя к случившейся в Киеве трагедии. Изяслав даже поклялся перед своей дружиной: «Тому Бог послух [свидетель], яко не повелел, не науцил [не я подбил киевлян на убийство]». Но дружина утешила его: «Без лепа [причины] о нем печаль имееши… То, княже, Бог ведаеть и вси людье, яко не ты его убил, но уби суть братиа его, оже хрест к тобе целовавше, и пакы ступиша [а затем преступили клятву], и льстью над тобою хотели учинити и убити хотяче». Убедившись, что дружина не считает его новым Святополком «Окаянным», Изяслав успокоился: «Аже ся уже [коль уж] тако учинило, а тамо [то есть на небесах] нам всим быти, а то уже Богови судити». Нет виновных – нет и наказания. Вернувшись в Киев, Изяслав оставил самоуправство киевлян без последствий.
Единственный, кто искренне горевал по убитом Игоре, был Святослав Ольгович. Извещенный Давыдовичами о несчастье, он созвал свою старшую дружину, со слезами на глазах объявил ей печальную новость, «и тако плакася горько по брате своем».
Ill
Военные действия между тем возобновились. Осенью Святослав Ольгович вместе с Глебом Юрьевичем и Святославом Всеволодовичем пришли под Курск, который успел занять сын Изяслава, переяславский князь Мстислав. Куряне объявили Изяславичу, что рады биться с Ольговичами, «а на Володимере племя на Гюргивеча» (на Глеба Юрьевича) не могут «руки подъяти», чем вынудили его оставить город без боя. По примеру Курска многие города на берегах Сейма добровольно перешли под руку Святослава Ольговича, который передал их Глебу, как наследнику умершего Ивана Юрьевича. Однако некоторые посеймские города остались верны великому князю, несмотря на то что Святослав грозил их жителям отдать всех непокорных в половецкий полон. На деле же ему удалось взять приступом только один город – Попаш, остальные с успехом выдержали осаду, поскольку Святослав, сведав, что войско великого князя движется к Суле, а смоленские полки Ростислава Мстиславича сожгли Любеч, быстро ушел к Давыдовичам в Чернигов. Изяслав с Ростиславом, в свою очередь, вторглись в Черниговскую землю, разграбили крупный город Всеволож, испепелили ряд других городов помельче, но, натолкнувшись на неприступный Глебль, повернули назад. В Киеве Изяслав тешил брата веселыми пирами, в ожидании, пока пройдет осенняя распутица и станут реки, а потом отпустил его в «верхние земли»443 с наказом удерживать дядю Юрия. Со Святославом Ольговичем и черниговскими князьями он надеялся управиться сам, ибо в это время заключил союз с венгерским королем Гезой II (1141–1162), своим зятем444, обещавшим ему военную помощь.
