Историки церкви, знатоки канонического права, не раз отмечали, что патриарший отказ, в сущности, не имел под собой законных оснований. «Каноны действительно, предостерегая от ненужных переделов границ епископий, не могли возвести этого во всеобщий закон, иначе остановилась бы история внешнего роста церковной жизни, – писал по этому поводу А.В. Карташев. – Каноны эти (4-й Вселенский собор, правило 12) имеют значение исключительно для византийской государственности: запрещают в одной греческой области учреждать две митрополии, чтобы в каждой области была только одна митрополия. Буквально применяя это к России, нужно было бы в каждом удельном княжении открыть свою митрополию. И как раз другие каноны напоминали (4-й Вселенский собор, правило 17; 6-й Вселенский собор, правило 38), чтобы церковное управление сообразовывалось с гражданским, и, таким образом, говорили в пользу пожеланий суздальского князя. Однако, несмотря на верность этих замечаний, было бы неправильно представлять дело так, что патриарх при помощи софистических уловок ввел в заблуждение Андрея, который будто бы испытывал «недостаток научно-канонических знаний» или даже вовсе «не знал своих прав, иначе он учредил бы у себя митрополию сам, без спроса у патриарха, ибо это было его правом, как государя и по современным ему воззрениям греческим»580. Во-первых, начитанность самого Андрея в церковной литературе является бесспорным фактом; и потом, при желании он легко мог получить необходимую правовую консультацию. Мысль о том, что патриаршая аргументация основывалась на сознательном обмане неосведомленного оппонента, следует отбросить как не соответствующую действительности. Просто Лука Хризоверг (а через него и сам император Мануил) разговаривал с владимирским князем на языке официальной имперской доктрины, которая провозглашала византийского василевса верховным сувереном над всеми народами, принявшими христианство из Византии. Разумеется, при таком взгляде на вещи патриарх считал себя вправе умалять компетенцию Андрея в делах церковного управления, с одной стороны, а с другой – распространять на Русь действие канонических правил, относящихся собственно к греческим епархиям. Слабость позиции Боголюбского была в том, что он, подобно его великим предшественникам, с гораздо большим правом носившим царский титул (Владимир Святославич, Ярослав Мудрый, Владимир Мономах), так или иначе признавал верховную юрисдикцию императора и константинопольского патриарха в делах Русской церкви. Никаких силовых рычагов воздействия на империю у него не было. Не нужно забывать, что надавить на Византию в этом вопросе не получилось даже у тех русских «самовластцев», в чьем распоряжении находились все военно-материальные ресурсы Русской земли. А ведь по сравнению с ними Андрей находился в еще менее выгодном положении, тогда как Византийская империя при императоре Мануиле I Комнине переживала последний блестящий взлет своего могущества. Словом, отказ Ауки Хризоверга, пускай и обоснованный больше с политической, нежели с церковно-канонической стороны, ставил достаточно убедительную точку в деле об учреждении Владимирской митрополии. Уместно заметить, что поражение Андрея в этом вопросе имело и свою положительную сторону, так как этим было предотвращено дробление Русской церкви на ряд обособленных епархий – явление вполне предсказуемое при ином исходе переговоров с патриархом, ибо соблазнительный пример владимирского князя, разумеется, не остался бы без подражания.
Что же касается обвинений против Леона, изложенных во второй грамоте Андрея, то они показались патриарху «некрепкими». Он не захотел пересматривать решение Киевского собора относительно ростовского епископа, поскольку «священная правила не повелевают нам того творити, но коемуждо [каждому] епископу своим собором от своего митрополита судитися повелевают». К тому же, как извещал Лука Хризоверг владимирского князя, после оправдательного приговора в Киеве Леон по собственной инициативе вновь предстал перед патриаршим судом, и «противу коейждо [каждой] вины своей в правду [в свое оправдание] сильне по священным и божественным правилом отвещал есть», а потому «ныне оправдан есть и нами». Ростовский епископ произвел на патриарха впечатление человека «смыслом исполнена, и разумом удобрена, и словом почтена, и добродетелию светяща, и житием украшена». «Да убо, о сыне, – убеждал патриарх Андрея, – имеа пастыря таковаго, не проси инаго паче того», и выражал надежду, что князь не станет противиться «суду всех святителей и нашему смирению» и примет Леона «с любовью и честию, яко воистину от самого Бога оправдана». Это пожелание, как и полагается в большой политике, было подкреплено посулами и угрозами: если Андрей проявит послушание, ему будет любезно разрешено перенести епископскую кафедру из Ростова во Владимир; но ежели он по-прежнему станет «гонити» такого «боголюбивого» епископа, как Леон, то, сколько бы святых церквей и монастырей ни построил в своей земле, – не будет ему «мзды и спасения» (загробного воздаяния).
Добиваясь расположения патриарха, Леон между прочим «уведахом» его, будто «не про ино что гоним есмь и безчествуем, но некоего ради Феодора». В связи с этим последнюю и наиболее обширную часть своего послания Лука Хризоверг посвятил личности княжьего избранника и разоблачению его богословских заблуждений, – по всей видимости, основываясь на сведениях, сообщенных ему Леоном, или, быть может, имея на руках соответствующее постановление недавнего церковного собора в Киеве. По словам патриарха, Феодор «совершенна смысла отпаде и разум погуби», так как отстаивает чересчур свободную практику постов «и иная многая грубая и несмысленая творяще и учаще». С особенной яростью Лука Хризоверг обрушился на «белого клобучка» за его инвективы против монахов: «Сице же и чисте живущих безженных житие, и Господа ради иночествующих, и любомудрию о Господи учащихся негодоваше и укоряше». Вероятно, это следует понимать так, что женатый Феодор, оправдывая свои притязания на епископский сан, в полемической запальчивости договорился до полного отрицания монашества как необходимого условия архиерейства. Андрей, по всей видимости, разделял воззрения своего «нареченного» епископа, почему патриарх и счел нужным преподать князю пространный урок по богословию монашеской аскезы: «Брака убо выше есть и много честнейшее девство. Елико убо ангели высше суть человеков и елико небо от земли, толико убо не оженивыйся выше есть женившагося; девство бо есть ангельское житие…» и т. д. Заклиная князя «соблюдатися от ложных пророк, иже приходят во одеждах овчих», Лука Хризоверг требовал: «Того же убо Феодора отжени [прогони] от себе и к его епископу [то есть к киевскому митрополиту] понуди его ити, да аще обратиться и покаеться, благодать Богу; аще ли еще учнеть, тамо пребывая, церковныа смущати, и молвити вещи и укоризны, и досады на епископа [Леона] наводити, супротивное творя священным и божественным правилом, отлучена его иметь священный и божественный великий собор с нашим смирением». В случае же, если Андрей не послушает и оставит своего любимца на владимирской кафедре, патриарх грозил отлучить не только Феодора, «но и единомысленники и споспешьники и сопричастники его вся, послушающих чреззаканных [противозаконных] его поучений».
На Руси свой голос к патриаршим обличениям Феодора присоединил туровский епископ Кирилл, талантливый церковный писатель, прозванный русским Златоустом, «златословесным учителем». По свидетельству его «Жития», он открыто провозгласил «Феодорца» еретиком «и проклят его», а к «Андрею Боголюбскому князю многа послания написа от евангельских и пророческих писаний», – видимо, с увещеваниями удалить от себя «белого клобучка»581.
