– Видишь, это страдают твои товарищи. Добро пожаловать домой.
Остальные конвоиры принялись хихикать.
Место моего заключения называлось лагерь НКВД № 240
[42]. Оно было предназначено не для немецких военнопленных, а для государственных преступников. Лагерь окружали пять рядов колючей проволоки. По углам располагались сторожевые вышки с пулеметчиками. Через каждые 50 метров стояли вооруженные часовые, а через каждые сто метров – сторожевая собака. В лагере содержалось 15 тысяч заключенных
[43], представлявших все слои населения. Некоторые прежде были высокопоставленными чиновниками, но в основном здесь держали простых рабочих. Среди обитателей лагеря было примерно 800 женщин. Заключенные были, по большей части, русскими гражданскими лицами, осужденными за сотрудничество с врагом. Их вина состояла в том, что они трудились на немецкие промышленные фирмы. Здесь были и военные, офицеры, взятые в плен немецкими войсками, но затем освобожденные для работ в интересах Германии. Здесь, в лагере, они использовались как осведомители.
Я прибыл сюда 11 января 1944 года. Мои конвоиры привели меня в здание у входа в лагерь и передали мои бумаги одному из находившихся в здании военных. Конвой тут же забыл о моем существовании, отправившись погреться и поболтать с лагерными охранниками. Сидевший за большим столом очень быстро закончил формальности приемки меня в лагерь, будто он уже проделывал эту процедуру тысячи раз. И я не сомневался, что так оно и было на самом деле. Он жестом показал одному из солдат, что его работа закончена. Конвойный, на которого он указал, казалось, был несколько раздосадован тем, что его оторвали от разговора с солдатами. Он грубо схватил меня за руку и повел к месту моего будущего местонахождения. Это был барак, где содержались вновь прибывшие. В лагере было два таких барака для заключенных-новичков. Было предписано содержать нас там на период карантина, чтобы мы не принесли в лагерь болезни и заразу.
Организационно место нашего заключения состояло из рот, батальонов и групп (подразделений). В каждом подразделении был старший. Я узнал, что меня назначили в 6-е отделение 2-го взвода 5-й карантинной роты. Командир взвода встретил меня в двери, потом провел в барак. Его подразделение располагалось в трех помещениях. Каждое было размером всего примерно 4 на 4 метра, но в нем располагалось 107 человек (так в тексте. – Пер.).
Я вошел внутрь, и вид ужасных условий заставил меня замереть от ужаса. За мной зашел старший по батальону, который закрыл за мной дверь и механическим голосом зачитал мне следующие правила: «Здесь царит порядок и дисциплина. Сигнал к подъему – в 5 часов. В 7 часов вы получаете пищу, одна порция – один литр супа. В 8 часов барак должен быть убран. В 12 часов выдают 600 граммов хлеба, 100 граммов рыбы и 25 граммов сахара. В 4 часа еще раз выдают суп, а в 6 часов – время отбоя. Во время карантина заключенные не выполняют никаких работ. Все, что от вас требуется, – это находиться в этих бараках в течение последующего 21 дня и не создавать проблем. Тебе понятно?»
Не глядя на него, я просто ответил: «Да».
Он повернулся и оставил меня одного. Я глубоко вздохнул и отправился в одно из помещений, изо всех сил стараясь не обращать внимания на уставившиеся в мою сторону лица, пока я пробирался через множество тел, чтобы найти свободный уголок у стены. Добравшись до края комнаты, я рухнул на пол, прижав колени к груди. Меня одолевали грустные мысли. Условия здесь были невыносимыми. Снаружи стояли морозы, температура держалась ниже нуля, внутри же можно было умереть от жары и спертого воздуха. На улице было темно, и все, чего я хотел, было закрыть глаза и спрятаться от всего, что происходит со мной. Я сидел на полу без всяких мыслей в голове, так как был слишком изнурен, чтобы думать. Через два часа свет выключили, и пришло время сна, но нас набили сюда так тесно друг к другу, что проспать всю ночь, вытянув ноги, было просто невозможно. Практически мы спали друг на друге. На моей спине лежала чья-то нога. Каждый раз, когда я прислонялся к мужчине, что лежал позади меня, он отталкивал меня. Но я был слишком уставшим и подавленным, чтобы обращать на это внимание. Та ночь была худшей в моей жизни.
На следующее утро, когда в первый раз принесли еду, я обнаружил, что нам не дали даже того, что было обещано.
Это было потому, что русские командиры питались той же пищей, что и заключенные. Их обслуживали первыми, начиная с командиров рот. Командир батальона брал что хотел, а остальное отдавал старшим в ротах. Каждый из старших в батальоне получал продукты на весь свой батальон. Все они могли брать из этого все, чтобы набить свои желудки, а затем остатки распределялись среди старших в подразделениях. Когда тот выбирал свою порцию, дальше все проходило по той же схеме. Поэтому из обещанных нам 600 граммов хлеба мы получали всего примерно граммов 400. Из 100 граммов рыбы – примерно 60, не было никакой речи о 25 граммах сахара, вместо этого нам доставалось примерно граммов 10.
Жаловаться было бессмысленно. Когда около места выдачи пищи собирались люди, я воспользовался этим для того, чтобы занять место в освободившемся углу, где я смог устроиться так, чтобы ни с кем не соприкасаться. Наконец раздача хлеба дошла и до меня. Я попросил одного из своих товарищей по несчастью принести мне мой суп. Он с удовольствием выполнил эту просьбу, так как воспользовался этим в своих интересах. Когда он вернулся, было явно видно, что он сумел урвать оттуда что-то для себя. Для меня осталось всего около полулитра супа. Я повернулся спиной к бараку и стал есть свою порцию очень медленно. Я воспользовался случаем, чтобы сосредоточиться на чем-то и отвлечься от неудобств и чувства печали, которое владело мной. Но когда с едой было покончено, мне не оставалось ничего другого, как снова погрузиться в отчаяние.
Каждый из тех несчастных дней я изо всех сил старался избежать контактов с кем бы то ни было. Я понимал, что мои товарищи по бараку испытывают чувство любопытства по отношению ко мне, потому что я говорил редко. Бежать из лагеря было невозможно. На четвертый день один из охранников проходил мимо меня, когда я сидел на полу, и ему понравилась моя обувь. Он приказал мне разуться. Поскольку у меня не было выбора, я покорно отдал ее охраннику. Он сначала поднял ее вверх, чтобы рассмотреть, а потом снял один за другим свои ботинки, чтобы примерить обновку. Довольный, он швырнул мне в лицо свои старые изношенные ботинки и пошел прочь. Я поднял их и с готовностью натянул на ноги, как будто так и было положено.
Через два дня температура в помещении начала падать. Мы израсходовали положенную нам норму угля для обогрева. Как нам объяснили, мы сами виноваты в том, что сожгли слишком быстро слишком много угля, и теперь нам придется ждать, пока выдадут следующую положенную нам норму. Разумеется, лагерный персонал жил в тепле. Какая-то толика тепла из их комнат доходила через коридор и до помещений, где содержали нас. Самым лучшим стало считаться место у двери, обладание которым стало причиной нескольких ссор. Я же довольствовался своим углом. Я старался скорчиться так, чтобы стать как можно меньше в размерах, чтобы лучше сохранять тепло собственного тела, но это было бесполезно. Стена была холодной как лед. Несмотря на то что моя шуба была теплой, она не обеспечивала достаточной защиты от холода. К тому же никуда нельзя было спрятаться от вони. Я рассчитывал, что когда-нибудь сумею привыкнуть к неприятному запаху, стоявшему в помещении, но этого так и не произошло.
