Эми и ее поляк отличались равным энтузиазмом, но куда большей грацией, и Лори заметил, что невольно считает в такт с ритмичными движениями белых туфелек, порхающих так неутомимо, словно на них были крылья. Когда маленький Владимир наконец оставил ее, с уверениями, что «очень жаль покидать бал так рано», она решила отдохнуть и посмотреть, как перенес наказание ее рыцарь-изменник. Оно и в самом деле принесло пользу, ибо в двадцать три приятное общество – бальзам для раненых чувств, очарование красоты, света, музыки и движения заставляет нервы трепетать, кровь кипеть, душу радоваться. У Лори был вполне проснувшийся вид, когда он поднялся, чтобы уступить ей свое место. А когда он отошел, чтобы принести ей ужин, она сказала себе с улыбкой: «Ага, я знала, что ему это будет полезно».
– Ты выглядишь как бальзаковская «femme peinte par elle-même»
[106], – заметил он, обмахивая ее веером, который держал в одной руке, а другой поднося ей чашку кофе.
– Мои румяна не стираются. – Эми потерла пылающую щеку и показала ему белую перчатку с простодушной серьезностью, заставившей его рассмеяться вслух.
– Как называется эта ткань? – спросил он, касаясь складки ее платья, которую отнесло движением воздуха ему на колено.
– Иллюзия.
– Хорошее название. Очень красивая ткань – недавно появилась, да?
– Все это старо как мир. Ты видел эту ткань на десятках девушек, но никогда не замечал, что она красива, до сих пор, stupide!
[107]
– Причина в том, что никогда прежде я не видел ее на тебе.
– Без комплиментов, это запрещено. Сейчас мне больше нужен кофе, чем комплименты. И не сиди развалясь, меня это раздражает.
Лори сел прямо и покорно принял от нее пустую тарелку, чувствуя странное удовольствие от того, что им командует «маленькая Эми». Что же до нее, она утратила прежнюю робость и испытывала непреодолимое желание третировать его, как девушки имеют восхитительное обыкновение делать, когда мужчины, эти «венцы творения», проявляют какие-либо признаки покорности.
– Где же ты всему этому научилась? – спросил он с насмешливым взглядом.
– «Всему этому» – довольно неопределенное выражение, не будешь ли любезен уточнить? – ответила Эми, отлично зная, чтó он имеет в виду, но лукаво предоставляя ему определить то, что не поддается определению.
– Ну… общий вид, стиль, самообладание… это… эту… иллюзию… – засмеялся Лори, растерявшись и преодолевая затруднение при помощи нового слова.
Эми была обрадована, но, разумеется, не показала этого и сдержанно отвечала:
– Жизнь за границей придает внешний лоск; я невольно учусь, словно играя, а это… – Она небрежным жестом указала на платье. – Тюль дешев, цветы почти ничего не стоят, а я привыкла наилучшим образом использовать свои скромные вещи.
Эми отчасти пожалела об этой последней фразе, боясь, что она была не в лучшем вкусе. Но Лори почувствовал, что у него вызывает восхищение и уважение это мужественное терпение, которое извлекает максимум возможного из того, что имеет, и бодрый дух, скрывающий бедность под цветами.
Эми не знала, почему он смотрит на нее так ласково и почему он заполнил все оставшиеся пустые строки в ее бальной книжке своим именем, посвятив ей свое внимание на остаток вечера, но порыв, вызвавший эту приятную перемену в их отношениях, был результатом тех новых впечатлений, которые они оба, сами того не сознавая, производили друг на друга.
Глава 15
Сдана в архив
Во Франции молодые девушки ведут скучную жизнь, пока не выйдут замуж, а уж тогда «Vive la liberté!»
[108] становится их девизом. В Америке, как всем известно, девушки рано подписывают «декларацию независимости» и наслаждаются своей свободой с республиканским пылом, но юные матроны обычно отрекаются от престола с появлением первого наследника и отправляются в уединение, почти столь же строгое, как французский монастырь, хотя далеко не такое спокойное. Нравится им это или нет, они фактически списаны в архив, как только свадебные волнения позади, и большинство из них могли бы воскликнуть, как воскликнула на днях одна очень красивая молодая женщина: «Я все так же хороша собой, но никто не обращает на меня внимания, потому что я замужем!»
Не будучи ни красавицей, ни светской леди, Мег не испытывала подобных огорчений, пока ее малышам не исполнился год. В ее маленьком мире господствовали простые нравы, и она чувствовала, что ее любят и ею восхищаются еще больше, чем прежде.
Так как она была женственной маленькой женщиной, ее материнский инстинкт оказался очень сильным, и она была совершенно поглощена своими детьми – до полного забвения всех и всего остального. День и ночь она лелеяла их с неутомимой заботливостью, оставляя Джона на милость наемной кухарки. Как человек домашний, Джон явно страдал без внимания жены, к которому успел привыкнуть, но он очень любил своих малышей и потому охотно отказался на время от собственных удобств, полагая с типично мужским невежеством, что покой и порядок скоро будут восстановлены. Но прошло несколько месяцев, а не было и признаков возврата семейной гармонии: Мег казалась измотанной и нервной, дети поглощали все ее время до минуты, дом был брошен, а Китти, кухарка-ирландка, которая принимала жизнь «леххо», держала хозяина впроголодь. Когда он выходил утром из дома, его приводили в замешательство многочисленными поручениями мамы-пленницы; когда он возвращался вечером, горячо желая обнять семью, его порыв гасили возгласом: «Тише! Они только что уснули, а весь день плакали». Если он предлагал небольшое развлечение дома – «Нет, это беспокойно для маленьких». Если он намекал на лекцию или концерт, ему отвечали полным упрека взглядом и решительным: «Бросить детей ради собственного удовольствия – никогда!» Его сон нарушался младенческим плачем и видениями призрачной фигуры, бесшумно шагающей взад и вперед в бессонные ночные часы; его еда прерывалась частыми отлетами председательствующего за столом гения, который покидал его, полуобслуженного, если из гнездышка наверху слышалось сдавленное чириканье; а когда он читал по вечерам газету, колика Деми включалась в перечень судов торгового флота, а падение Дейзи влияло на цену биржевых акций, поскольку миссис Брук интересовали лишь домашние новости.
Бедный мужчина чувствовал себя очень неудобно, ибо дети лишили его жены, весь дом стал одной большой детской, а вечное «Тсс!» заставляло его чувствовать себя свирепым захватчиком, когда бы он ни вступал в священные границы Страны Младенцев. Он выносил это очень терпеливо шесть месяцев, но, когда не появилось никаких признаков улучшения ситуации, он сделал то, что делают обычно другие ссыльные отцы, – постарался найти утешение в другом месте. Скотт женился и завел свое хозяйство, и Джон привык забегать к нему на час-другой, когда его собственная гостиная была пуста, а его собственная жена пела колыбельные, которым, казалось, не будет конца. Миссис Скотт была живой, красивой молодой женщиной, у которой не было иных забот, кроме как быть приятной, и она исполняла свою миссию весьма успешно. Гостиная всегда была нарядной и привлекательной; шахматная доска с расставленными фигурами, настроенное пианино, множество веселой болтовни и хороший небольшой ужин – все это предлагалось самым соблазнительным образом. Джон предпочел бы свой собственный семейный очаг, если бы не чувствовал себя возле него таким одиноким, но, так как дело обстояло иначе, он с благодарностью принимал наилучшую из возможных замен этого семейного очага и наслаждался обществом соседей.
