– Серьезно? Да, Андре, Давай поговорим об архитектуре! – воскликнул Марко, даже не пытаясь сдержать сарказма. Его лицо было напряжено, на лбу появились глубокие морщины, ему было больно, по всей видимости, Марко был в душевной агонии, но я не могла ему помочь. Его любовь оказалась фальшивкой, и снова (интересно, в который раз?) ему предстояло остаться один на один с ненавистью к своему младшему брату. Отчего мир устроен так, что неуловимая красота, заключенная в особенном повороте головы, в низком тембре голоса или в движениях, создающих ощущение легкости и силы, непонятна и недостижима? Андре, любимчик Андре, как, должно быть, это сложно, расти рядом с тобой. Я тоже знаю, что это такое – жить в ярких отсветах софитов, которые изливают свой свет не на тебя. Но я никогда не ревновала к матери, к ее красоте, обаянию и таланту, я только смотрела на нее и восхищалась, как восхищаются звездным небом. Марко же находился на звездном небосклоне рядом с Андре, и деваться ему было некуда.
– Она исчезла и больше не появлялась, Марко. Я забыл, я все это забыл. Просто избалованная, богатая девочка из колледжа, недвусмысленно дающая понять, что с нею все можно.
– И ты говорил мне о жестокости? – Марко сжал кулаки и дернулся, жестко посмотрев на брата. Он попал в капкан.
– Что ты хочешь от меня? Правды или заботу о твоих чувствах? Я решил молчать обо всем как раз для того, чтобы поберечь тебя. И посмотри, к чему мы пришли! Я ведь хотел как лучше. Когда она появилась, в сопровождении своей родни, с тобой под руку, я не знал, что мне делать. Я хотел предупредить тебя, хотел сказать, чтобы ты был осторожнее – ты, помешанный на репутации. Но она казалась изменившейся, повзрослевшей, серьезной, а ты… впервые за столько лет я видел тебя таким счастливым. Ты ведь никогда никого не любил.
– Никогда и никого, кроме Одри, – это был не голос – шелест. – Но выходит, это была иллюзия.
– Мы не знаем этого, – вклинилась я зачем-то. Кого я хотела утешить?
– Она следила за вами, следила за ней! – Марко ткнул в меня пальцем, а затем отряхнулся, смахивая невидимую грязь со штанины. Он встал и отогнал самых наглых голубей, подобравшихся к нам совсем близко, хотя кормили их не мы, а обшарпанного вида мужчина с соседней лавочки. – Я даже не знаю, что именно она делала и какова была ее цель. Определенно не счастливое будущее со мной.
– Мы многого о ней не знали, – сказала я. – Мы все. Я не готова и не буду проявлять понимание и сочувствие. Мне нужно знать, из-за чего моя фотография красуется на первой полосе желтой прессы. Отчего я чуть не сгорела заживо. Почему она пыталась меня застрелить. Я знаю, что Одри следила за нами, когда мы были вчера в гостинице, – сказала я жестко, неожиданно даже для самой себя. – И в тот день, когда мы оказались на приеме в доме вашей матери, Одри тоже следила за мной и за Андре, следила за нами всю ночь, сделала эти фотографии из окна отеля, сняла на видео драку Андре с Сережей. И я должна узнать все подробности, всю правду до конца.
– Какая разница теперь? – пролепетал совершенно разбитый Марко. – Достаточно ее сегодняшнего выстрела.
– Нет-нет, – возразила я. – Ее должны допросить. Ведь никому и в голову не придет связать эту историю с исчезновением туриста из России. Мне опять скажут, что я придумываю и усложняю работу полиции. В Париже у полиции явно очень много дел, раз они не могут найти время, чтобы заняться пропажей человека.
– Думаешь, она… – спросил Андре и тут же замолчал, не стал договаривать. Марко же вдруг ослаб и мешком повалился на лавку. – Думаешь, она знает, где Сережа?
– Я не думал о случившемся… в таком аспекте. Действительно, должно быть, Одри причастна и к этому, – растерянно произнес Марко, и я кивнула. Он продолжил. С ключами от квартиры Андре все понятно: у нас одна домработница. Отель… отель… Одри в тот момент была дома и запросто могла услышать мой разговор с Андре. Ох, вот, значит, зачем я был ей нужен! Чтобы было удобнее следить за Андре. Это моя вина. Я должен был… должен был догадаться раньше.
Марко замолчал, скривившись, и отвернулся, чтобы закрыться от нас, как от безжалостных зрителей ток-шоу, где он оказался главным героем.
– Не нужно винить себя! – возмутилась я. – Как такое можно предугадать? Никак! Никто не знает, что двигало Одри, и как глубоки были ее чувства к вам, Марко. И что она испытывает к Андре. Вы оба можете ошибаться. Возможно, она ненавидит его. Все можно трактовать по-разному. Я думаю, Одри была вполне довольна своей ролью третьего в комнате, свидетеля, которого никто не замечает. Это по каким-то причинам подходило ей. Она лишь решила уничтожить меня. Если бы я не появилась, Одри бы могла прожить так, незримо присутствуя в жизни Андре, много лет.
– Это было бы еще хуже. Если вы думаете, Даша, что таким способом успокоите меня, то имейте в виду, что эффект совершенно противоположный. Меня ужас охватывает при мысли о том, что это продолжалось бы много лет. Думаете, мне хочется быть дураком? Я и так всю жизнь себя им чувствую – такова уж участь старшего брата.
– А знаете, ведь она испугалась до полусмерти, когда я сказала ей, что Андре все знает, – вспомнила я вдруг.
– Испугалась? – удивился Марко.
– Да, и еще как. Сказала: «Он убьет меня, убьет!» А потом приставила к моему виску дуло. Она ненормальная, говорю вам. Ой, Марко, простите меня.
– Вы правы, – кивнул Марко, от напряжения у него играли желваки, он сосредоточенно думал. – Но, как это часто бывает, от правды не легче. Для меня это ужасно и мучительно. Если она больна – ей нужна помощь. Даже если она сто раз виновна в том, в чем ее обвиняют, я все же смогу защитить ее лучше, чем любой другой адвокат.
– Защитить? – уточнила я, не веря в услышанное. Сказать, что я была потрясена – ничего не сказать. Любовь, поистине, не знает границ. Если бы со мной провернули такое, я бы и имя этого человека забыла. Как мне кажется. Впрочем, откуда мне знать, как я поступила бы на месте Марко с его характером, воспитанием, любовью к классическим костюмам, английскому дизайну и политическим партиям. – Да вы просто ангел!
– Он ангел, а я злодей. – Андре смотрел вдаль, на темнеющий парк, и явно злился. – О, у тебя всегда и во всем виноват я, так было всегда.
– Но сейчас, как ни крути, ты действительно виноват, братец. Или хочешь поспорить? Помимо удивительной черствости, позволяющей тебе резать и латать людей, ты всегда отличался чудовищным эгоизмом, – Марко почти кричал, и даже нищий с голубями смотрел в нашу сторону неодобрительно, словно мы были в публичной библиотеке и мешали остальным посетителям читать в тишине и спокойствии. Марко же не обращал на произведенный эффект никакого внимания.
– Эгоизм? Десять лет учебы, хирургия – это эгоизм? Ты так это называешь? Вы с мамой планировали для меня другую судьбу, играли бы в меня, как в какого-нибудь ферзя, вырезанного из слоновой кости. Если бы я был сговорчивее, ты бы двигал меня по доске, возможно, продвинул бы достаточно далеко, прежде чем тебе пришлось бы пожертвовать мною во имя каких-нибудь очередных высоких целей. Нет уж, спасибо, я лучше буду резать и латать людей. Это честнее, в конце концов. А чем занимаешься ты? Сплошь политические интриги, лоббирование, сговоры и союзы. Ты дергаешь за ниточки, а кто-то дергает за ниточки тебя. Чего ты хочешь добиться? Станешь новым президентом Франции? Но зачем, ты же не хочешь изменить будущее. Ты не романтик, тебе не свойственно желание сделать этот мир лучше. Тебе нравится чувство, что ты принял все таким, какое оно есть – всю эту ложь, гниль, всю нищету и несправедливость, и ничего не нужно менять. Мир – шахматная доска.
