Ола – стройная, гибкая дочь Григория, смотрящая на мир красивыми тёмными, всегда как будто чуть-чуть влажными глазами с пушистыми ресницами, встретила меня на пороге. Доверчиво, по-детски улыбнувшись, она сказала, что отец ушёл к шаману – эскимосу Нарумаю. И что скоро на поляне, за последним домом, начнётся большой праздник…
– Отец ждал тебя и велел мне «проводить до места», – продолжая улыбаться, закончила она.
Мы отправились с ней на поляну, поднимаясь вверх по песчаному склону с задней стороны домов, вытянутых полукругом вдоль бухты и составляющих единственную полуулицу посёлка.
Лёгкая поступь девушки и её искренний, искристый по любому, даже самому незначительному поводу смех звоном весёлого колокольчика дробил мою громоздкую, не вмещающуюся в сердце, мешающую жить, безнадёжную тоску.
– Ола, а сколько тебе лет? – спросил я девушку, едва поспевая за её скорым шагом.
– Много! – вновь рассмеялась она, будто я сказал что-то очень весёлое. – Пятнадцать уже… А почему спрашиваешь? Женихом хочешь стать? – кокетливо улыбнулась она.
– Да какой из меня жених. Я для тебя уже старый. А ты для меня ещё совсем девчонка.
– Ты не старый. А я не девчонка, – посерьёзнела Ола. – Всё могу. Выделать шкуру оленя, нерпы – могу. Особенно хорошо шкура выделывается красной икрой кеты… Мясо моржа приготовить – могу. На байдаре одна в море ходить могу. Будешь женихом – вместе ходить станем. И спать рядом будем, – снова радостно засмеялась она.
Над костром висел большой закопченный котёл, от которого по всей поляне разносился вкусный запах варящегося мяса.
Огонь поддерживали, несмотря на прохладную, осеннюю какую-то погоду, два босоногих чумазых карапуза. Руководил их действиями совсем древний алеут, сидящий на чурбане недалеко от костра и степенно покуривающий самодельную трубку.
На достаточном удалении от этого места, находясь в не очень плотном кругу алеутов, камлал старый, с длинными седыми, как сосульки, прядями волос, морщинистой шеей, с сухой пергаментной кожей лица и рук, выглядевших значительно моложе шеи, шаман.
Он монотонно, с равными промежутками времени, ударял в бубен, легко подпрыгивал, высоко отделяясь от земли; приседал, кружился на одном месте. И когда он долго и быстро, как волчок, вращался, его одежды развевались, будто надуваясь изнутри, во все стороны. А беличьи хвосты, пришитые к ним, приподнимались горизонтально, словно старались оторваться и улететь… При этом он негромко, скрипучим речитативом, лишь отдалённо напоминающим человеческий голос, произносил какие-то заклинания. И эти звуки рождали каждый раз новые чувства и ассоциации. Иногда в них явственно слышался крик ворона, иногда казалось – завывает, свищет, носясь по тундре, ветер…
Яркое, разноцветное кружение одежд шамана, словно они делали это уже произвольно, по собственной воле, и глухой звук древнего бубна, передаваемого от шамана к шаману по наследству, с почерневшей от множества рук, прикасающихся к нему, и наверняка уже забывшему, сколько ему лет, – кожей, – навевали какую-то тяжелую, тревожную зыбкую дрёму.
Ола смотрела на буйство шамана широко раскрытыми, заворожёнными глазами. Ресницы у неё слегка подрагивали в такт ударам бубна. Пухлые сочные губы шевелились, что-то беззвучно шепча про себя. Иногда веки девушки тяжелели и опускались вниз, почти закрывая блестящие среди бездонной черноты глаз зрачки.
– А почему у вас шаман не алеут, а эскимос? – стараясь стряхнуть с себя и Олы сонное оцепенение, спросил я вполголоса, когда тот, присев, надолго замер с бубном над головой.
– Нету своих, – ответила она не сразу, не поворачивая головы. – А Нарумай – из рода шаманов. Давно тут живёт, – как-то механически выговаривала слова Ола. – В его стойбище – все от цинги умерли. Я ещё тогда не родилась. После этого он с Чукотки сюда, на острова, перебрался… Моржи изменили свои пути, и человек пришёл за ними… – нараспев закончила она, словно всё ещё находясь под гипнозом действа.
– А чего он просит у духов? – окончательно приходя в себя, продолжил я задавать вопросы.
– О хорошей охоте просит. О том, чтобы души убитых зверей не держали зла на охотников, не мстили им. Старается сделать так, чтобы звери не знали, кто их убил. Ещё говорит о том, что зло в мире часто торжествует, но никогда не побеждает окончательно, как темнота не может проглотить даже один луч света и всегда бежит от него. Ещё говорит о том, что истина – дочь времени. И о многом другом, чему в твоём языке нет нужных слов…
Шаман в очередной раз высоко подпрыгнул и, подогнув под себя ноги, словно завис на какое-то время в воздухе, преодолевая земное притяжение. Потом плавно, пружинисто приземлился. Тихо ударил в бубен и «замертво» упал, закатив под лоб глаза и содрогаясь, как эпилептик, всем телом. В уголках его сомкнутых в тонкую линию тёмных, почти чёрных губ появилась пузырящаяся светло-желтоватая пена.
– Духи услышали Нарумая, – тихо сказала Ола. – Год будет хорошим… Зверя будет много… Пошли к котлу…
Шаману, который уже сидел на шкуре сивуча у костра (неведомо как и когда переместившись сюда), первому подали большой сочный кусок мяса. Ловко орудуя ножом, он отрезал от него небольшие кусочки и, почти не жуя, сглатывал один за другим.
С нескрываемым удовольствием тёмное моржовое мясо стали есть и другие. Жир тонкими, почти прозрачными струйками стекал по подбородкам и рукам едоков, но они словно бы не замечали этого, с радостными возгласами извлекая из котла взамен съеденных новые куски.
Все были веселы, возбуждены, доброжелательны, улыбчивы…
Ола подала мне откуда-то принесённый ею острый нож, заточенный, как и у бурят, на одну сторону, – с ручкой из берёзового капа. Достала из ножен свой, взяла мой и пошла с ними к котлу, вылавливать мясо.
Когда она вернулась с парящими кусками мяса, нанизанного на остриё ножей, мы сели с ней рядом спина к спине прямо на песок, с краешку от этой немногочисленной «разноцветной стаи», и тоже, вначале обжигаясь, стали есть мясо, захватывая его зубами и «чиркая» ножом, отделяя небольшой кусочек от основного кусмана.
Ола, увидев, что я неправильно, по её мнению, – не снизу вверх, а сверху вниз, – отрезаю мясо, улыбнувшись, сказала:
– У русских нос большой. Чтобы его не отмахнуть, они режут мясо неправильно.
И, словно демонстрируя, как надо это делать, ловко, одним движением руки, отпласнула небольшой кусочек мяса, оставшийся у неё в зубах, сделав быстрое движением ножом снизу вверх.
К нам подошёл отец Олы.
– Вкусно? – улыбаясь, спросил он меня.
– Очень, – совсем чуть-чуть слукавил я.
– Нравится наш праздник? – продолжал радоваться алеут.
– Да! – на сей раз совершенно искренне ответил я. – Всё так естественно, просто…
– Мы ещё потом танец охотников исполнять будем…
Кто-то окликнул его, и он отошёл в сторону…
